Маленькая попытка написать роман за месяц Глава 2

Круг второй. (Не) Дай, Бог, каждому

или

«Атмосфера забытых снов»

«Посылать людей на войну необученными – значит предавать их».

Конфуций

«Кали-Ола». Город №3

– Я болею, как любой человек…

– Не у любого человека в квартире атмосфера забытых снов.

Она проснулась с жаром. Сон еще шумел в ушах его ответом. В глазах мелькали красные точки, расцвечивая предрассветную серость комнаты. Мама принесла градусник, вернее она давно это сделала. Нет бы, пользовалась электронным. Теперь мамочка смотрела на красный столбик-червяк, доползший до первой по-настоящему тревожной остановки…

38.1

Сначала пришел зайчик. Совсем не из детства, не помню я в детстве таких зайчиков у себя. Большой, на задних лапках, в крови, а ушки розовые, но они точно часть его маски. Запахло Донни Дарко, а может в детстве переиграла в Silent Hill? Да врет он все, вон же, и шерстка у него и ушки за масочными проглядывают – кошачьи.

Это у друга час двух троек, а мне всего двадцать два. И на мне сейчас любимая футболка с точно таким же зайчиком: пулеметная лента через плечо, куча ран-пробоин, из которых течет песок и охровая кровь. И еще большая надпись, чуть выше груди: «Я ВАМ, ЖИВЫМ, НЕ ДАМСЯ!», только почему «живым» выделено ранами запятых? А еще она на русском – мертвом языке. 

Зайчик живой, скачет туда-сюда, расталкивая мебель. Вот мою кровать он вытолкал в коридор (четырнадцать метров в длину коридор, между прочим!) и дал разгон с криком «поехали!». Мы и поехали, проехали до самого конца, врезались в двери в зал и дружно с ним расхохотались. 

Ой! Мама! Бледная, сейчас ругаться будет. Зайчик, а давай и её покатаем? Или нет, пусть ругается. Ты только кровать обратно в комнату мою увези, а то я спать хочу. Где это видано в коридоре спать? Аааа-пчхи! И подушка, как лягушка (на самом деле огромный ржавый таракан), ускакала от меня. В конце смайлик. Грустный. С градусником и шарфиком (синим).

38.2

Мама сказала: «Грипп». И притащила варенье! Нет уж! Гриб – так гриб и неси! Клин клином. Еще просила меня одеться: я, видите ли, по квартире совсем голой хожу в моем-то возрасте! Ну да, грудь большая, пупок проколот, татуировка на месте шрама от удаленного аппендицита. А, правда, куда вы смотрите? Вот сюда. В глаза смотреть. Не отворачиваться. Да не своим левым в правый, в мои глаза смотрите! И не трогайте, доктор, мой нос, нет, он не должен быть холодным. Вон у кролика потрогайте. Он животное, а я человек. Ну, была им. А кем хочу быть? А, правда, кем?

38.3

Нет, сразу…

38.4

Хочу стать деревом. В детстве хотела. Расти, расти всю жизнь, как многие деревья, выше и выше (при моем-то росте в метр пятьдесят два сантиметра). Да, я – гном. Вот и хотела, чтобы однажды мне сказали: Наташа, достань воробушка! А я возьми и вытряхни его из своих веток. Впрочем, откуда у меня там воробушек? Ах, да, я же дерево.

Вчера приходил врач смотреть на живую покойницу. Вернее приходил Че Гевара, в беретке почему-то с буквой «М» вышитой точно на лбу,  а в остальном точно Чё. А какие вопросы? Он же врач по профессии был, а потом стал революционером, как Миша, он тоже врачом был, потом торчком, а только после писателем и драматургом. Этот смотрел-смотрел на меня карими глазами, прямо сверлил. А я от него по стеночке, по стеночке. Потом мама кричать начала.

А вообще это нормальный грипп? Когда больной по стеночке ползает до самого потолка?

Врач еще читать что-то начал на латыни. 

– Мам, а что врач читал?

– Это не врач был, дочка, это твой знакомый приходил, которого ты все «учителем» называешь. 

А врач был реальный, потом. Врачиха. Я ей вдруг всю правду о ней сказала, ну, которая у неё же на ладони написана. Как учил учитель. Мол, Мари Стюард, как выйдите из дома, а вас уже нет. Не позвонят соседи, родня, друзья, дом ваш сгорел, собака, мать. Выйдите отсюда и вам не вернуться опять. Это было через два дня. В пятницу, под вечер. Обогреватель старый, масленый. И пламя, пламя! Я даже согрелась от своих слов, озноб прошел.

Она побелела. Мама ей накапала своих сердечных. Надеюсь, до пятницы ей хватит. Да конечно хватит! А там согреется. Еще спросили, что у меня за клык на шее висит, как маятник раскачиваясь в почтовом шнурке. Говорят таких клыков нет ни у одного зверья. А у зайчика есть?

38.5

Тили-тили тесто, жених мой, я – невеста! Я – несравненная Ахматова, а напротив мой будущий суженный-ряженный – кот-Гумилев. Читаю ему стихи: «А вы знаете, из какого сора сделаны мои стихи? Или растут? Ой, забыла. Я же филолог на букву В, в том смысле, что выпендриваюсь только. Гумилев хорош. Жаль Вас, расстреляли в Крестах». А он мне: «Ничего подобного, сударыня, в поезде и в белых тапочках я видел эти Кресты, у меня еще медовый месяц с госпожой Б(агира) был в Городе». Не стала ему говорить, что Багира – мужик.

Он опять зайчик. Начинаю его за это ненавидеть. Вообще всех ненавижу, особенно себя. Не люблю болеть. На работу не сходишь (звонили трижды из главного офиса «…-Сити», я же там переводчицей – с древнеарамейского на современные европейские), там текст, говорят, горит без меня. Врут, конечно! Тексты рукописные не горят!  Даже при четырехстах пятидесяти и одном градусе по Цельсию. Ни-ни. Вот выздоровею, выну все свои корни  и устрою им марш деревьев по берегу Мертвого моря (говорят, его когда-то Путин убил). 

Сейчас лежать и читать. Мама читает: сначала колыбельную:

«Распусти свои крылья над городом….»

Потом другую колыбельную:

«Придет серенький волчок…» 

Кусочек недоБродского: 

«Когда теряешь власть над бесами – твое заклятие неправильно. Когда кусок спиральной лестницы уводит по спирали к пламени. Когда стирает человечество с лица Земли твое пророчество…»

А потом голову как молотом разбивают, мама пугается, убегает, но мне еще больно слышать это…

«…да святится имя твое…»

38.6

Мама часто говорит: я буду за тебя молиться. И молится. Но на кой мне это? Он же не слышит. Я знаю, это очень больно, молясь, понимать, что Он не слышит. Все равно, что ты, прикованный на всю оставшуюся жизнь к инвалидной коляске, оказываешься в том самом дне, за секунду перед ударом тебя еще ходящего о капот автомобиля. Кричишь себе самому, предупреждаешь, молишь уйти с дороги. Но он – ты не слышишь. Иначе б не пришлось кричать. Но это не главное. Тебе просто больно. Проигрываешь эту ситуацию раз за разом, обдумываешь, а что если б? И ничего. Молишься. И ничего. Нет Его там. Не слышит. Стар и глух, или вовсе умер. Убит Ницше. Сыграл в ящик для бумаг, как однажды на работе упал мой нательный крестик в такой ящичек и сам собой он тогда захлопнулся. Даже открывать и поднимать не стала. И другого не ношу. Пусть учитель ругается. Зачем мне, дереву, еще один кусок дерева, да еще с изображением мертвого бога? 

Плохо сплю. Болит голова. Тошнит. Мама принесла мне любимого плюшевого мишку. Говорит: в детстве я с ним быстрее выздоравливала.

Наконец засыпаю с медведем в обнимку. Снятся цветные сны и полеты над горами. Я там видела крест: он горел.   

38.7

Какое по счету утро? Мама говорит: второе. А как по мне: неделя прошла. В комнате совсем темно, не видно даже моих плакатов от древнего журнала МФ. Хотя они на каждой стене. Были на каждой. Сейчас на стенке нарисован треугольник. Что-то смутное припоминаю: приходил господин Чё, рисовал, говорил о…

О чем?

Любая болезнь, это черная железная тюрьма, с тремя гранями. Мы не здоровы никогда. Граней три. Взрослый в нас ищет путь к ребенку. Две грани. Ребенок ищет путь к перевзрослому – старику-мудрецу, волшебнику с фейерверками или Фениксом в личном кабинете. Две грани. Старик пытается хотя бы дышать в сторону себя молодого – 

взрослого. Две грани. Но грани все равно три. Мы больны памятью и желаниями. Я видела, как смотрит на меня мама: как в зеркало. Вернуться и быть мной. Я так смотрела на бабушку: хочу быть такой, пусть бабушка уже давно «была». У бабушки красивые серьги с проекторными алмазами. У бабушки карьера рок-панк-звезды. У бабушки татуировка, как у меня сейчас: синяя рысь на дереве. У бабушки десять пластических операций и свежее лицо, а у меня первая морщинка после диплома. У бабушки. Нет только бабушки, а я еще есть. Температура доканывает. Лекарства и варенье, принимаемые с ложечки, что держат мамины заботливые руки, не помогают. А что если мама хочет, чтобы я была как бабушка? Была…

38.8

Ночью температура ударила меня в лоб. Причем, чем-то мокрым. Я дала сдачи. Мама закричала и заплакала. Наверное, она стояла рядом с температурой и та в неё врезалась. Или я промахнулась?

Потом пришел зайчик. Прыгал-прыгал – да и запрыгнул ко мне в кровать. Фу, уйди! А он достал мою трубку и стал курить её взатяг. Да еще и мой, упасенный на черный день, лимонный табак. Между затяжками зайчик рассказывал о других мирах, говоря, что на каждом оставил своих… чертят? Зайчат?

Проснулась я не с ним, а медведем. Балу хороший! Балу мягкий! А я опять голая и чувствую себя изнасилованной. Тут опять грустный смайлик. А на обоях я нацарапала: #доктордом.

Это к тому, что просила у мамы пустить меня на работу, а она в ответ «отлежись дома, дома стены лечат».

А у самой синяк под глазом. 

38.9

Это опять был мой Чё. Че-ло-век. Он себя так не любит называть, хотя я не права, он не любит, когда его так называют, принимая это за оскорбление. «Зачем говорить, что я «человек», небрежно срывая крылья с меня?!». Ну и так далее построчно. Я ведь в него влюблена была, поначалу. А потом увидела его волосатую грудь и всё. Прошла любовь, завяли помидоры. Прямо как у отца, я, правда, в детстве любила играть с папиной грудной шевелюрой: сяду на коленки и начинаю косички пытаться плести, или выдираю волоски под его раскатистое «ох» и «ай». Но, когда мне было десять, папа поступил плохо. Сейчас я отлично знаю два слово: «педофил» и «изнасиловал». А тогда  могла только кричать и звать на помощь. Мамы дома не было. А в суде отец говорил, что я была очень похожа на мать и вовсе «бес попутал». Путал-путал и привел в тюрьму на шесть лет. Там он и остался с кучей петушиных болезней, мылом и веревкой. Мама его простила. Не зря мою далекую родственницу друзья так и звали: Зона. Мама так и не поверила в то, что он сделал и что доказали следователи. До сих пор нас иногда прозванивает  следователь, ведший то дело – Александро Шумаев. Хороший человек. И на «человек» не обижается. Они с учителем похожи. И, увы, оба похожи на папу.

– Зайчик, вот ты чего на мои мысли смотришь?

Только он больше не зайчик. Он на папу похож. И на мишку моего.

– Брысь, кот! Зайчик! Папа!

– Наташ, это я. Не узнала? Не узнаешь. Чем же тебя лечить…

Чё уходит, уводя с собой папу и…  А зайчика кто-то попросил остаться. 

Мама плачет.  

39.1

Волна 39.1. Мама включила радио. Нет бы на римпульте или планшетке, а то старое, с березкой. Ему лет, как, как… ну, в общем, еще русских живых видело. Мама в музее работала, оттуда его с запасников домой и принесла. Почти расхитительницы гробниц музейных, Лара-Софт! Да, софта под это радио не было, чувствую оно еще и ламповое. Шумит, рычит, да еще и моим голосом. Только совсем страшным. А вот и другим: на помощь вроде как зову. А я ведь молчу. Ведь молчу?

Зайчик утвердительно кивает. Молчи-молчи. И там молчи. 

Радио затихает. Мама плачет.

Оживает радио. Чистый голос сообщает. Новости Земли. Вчера не сошел благодатный огонь. Из пещеры был вынесен младенец. Шшшш… 

Мама говорит: вчера папа приходил, ей так показалось. Как живой и в свадебном костюме. Это когда я спала. 

Она его еще любит. Семь лет прошло, а любит. Ублюдка. Ненавижу вас. И тебя, зайчик! Ррррр! РРР! Рарррр!

На помощь!

РРРРРРРР…

…шумит радио. 

39.2

Тишина и стук часов. Спит спокойно зайчик мой. Мама спит. Все спят. Я не сплю. Я взрослая, еще в двадцать  разрешила себе не спать по ночам. Вот и не сплю. Взяла Достоевского, Библию и Коран. На выбор. Но внезапно пришел заспанный зайчик. Белый весь, глаза красным светятся. Библию отбросил. Сменил цвет на серый. Сел рядом, взял Коран, пролистал (стал коричневым) и внезапно сказал: «Мухаммед не так уж плох».

Мне достался Достоевский. Ничего так. Только не смогла решить: «тварь я дрожащая  или право имею, и если имею, то на что?». Права у меня точно есть, в конституции Еврозоны все записано. Но вдруг я тварь дрожащая, хотя бы исходя из температурной дрожи? Могу ли я убить? Ну, вот так, взять, к примеру, скамейку (все равно стоит у кровати без дела), привстать, нет, встать совсем, замахнуться на зайчика. Нет, этот пусть читает дальше, вот на того, в дверях, замахнусь. А он возьми и закричи маминым голосом!

Вот уж действительно тварь дрожащая, притворяться моей мамой вздумал! И вообще, имею я право в своей квартире, в своей комнате кидаться скамейками? В свою маму…

– Мама! Мамочка! Господь, что я делаю?!

Свет потух. 

39.3

Вообще я колдунья. Вы еще не знали? Я тоже не знала лет до двадцати. Потом ко мне прилетело письмо из Хог… Ха, конечно смеюсь, к нам пришел бабушкин старинный друг, мой теперешний учитель Чё. Пришел и сказал: ты колдунья, а я колдун, и буду тебя, ну меня, учить. Иначе было, ох, куда иначе. 

Учил странно. Да я и не верила во все это. Фокусы, линии Сети. Чудилось: всё это его формы домогательства. Как это у Марины было: «О как многих любил ты, поэт. Белокурых и рыжих, и хмурых. В них вселяя свой собственный бред…». Я рыжей не была, и белокурой не была. Каштанка. Собачка такая. Тяф! Укушу! А он: не обучу, придут другие и спросят, жестко спросят с тебя, неумехи. Чем отвечать будешь? Каким словом небо на них обрушишь? Каким мать от зла укроешь?

И обучил. Могу дыханием свечу зажечь. Показать тебе, зайчик? Вот, смотри. Фу. Дунула. Вату зажгла на вчерашней скамье. Зайчик довольно кивает. Еще дунуть? Я мановенье руки могу и бурю устроить. Только пальцы сожму. Трясутся совсем. 

Ой, мама прибежала. С кастрюлькой. Заливает ватку. Мама-мама, а такое не зальешь! Сжала!

За окном громыхнуло. Молния, свет. Меня отбросило на стену. ОЙ! Вижу себя: я, правда (я смотрящая), лежу в постели и смотрю, как я же ползу по стене. И пальцы еще и еще сжимаются – так зайчик просит и хочет. За окном буря сильней и сильней. Вот точно сойдут с ума метеорологи с их погодно-климатическими машинами.

Бабах! Вроде как стекла вылетели. На окно оглянулась: нет, целы. Но свет-свет дневной потух. 

Мама падает на колени и истово крестится. 

«отче…»

«Отче…»

Пальцы мои разжимаются. Я на стене совмещаюсь с «я» в постели. А зайчик превращается в папу. Он расстегивает ремень, начиная снимать штаны, и идет ко мне.

– Мама! Мама! Не надо! Спаси! 

40.0

Мои глаза открыты, но я сплю. Среди ночи в моей комнате оказался Чё. Серый свитер, не снятый протертый во многих местах до серости черный плащ. Выпирает пузо. Борода с бакенбардами висит клочьями. Он что-то говорит. Мама, где ты?

– Ты понимаешь, что с тобой происходит, Наташ?

– Я болею, как любой человек.

– Не у любого человека в квартире атмосфера забытых снов.

Он попытался взять у неё мишку, девушка прижала игрушку сильнее к себе. Раз. И она зарычала, оскалив белые зубы. 

– Всё, всё, всё. Прости,– он отступает к стене. Она успокаивается, оскал превращается в слабую больную улыбку.

Шаг – к ней. Поправить постель: укрыть худые изрезанные ноги, чуть завернув под них одеяло. 

– Все хорошо. Все будет хорошо. Вот так. Мягко ведь? Мама тебе в детстве пела песни? А помнишь, я тебе сказки рассказывал? Хочешь, еще одну расскажу, совсем не страшную, – он забирает мишку у девушки, пока она заслушалась, и ставит игрушку на кресло. Сам подвигает второе кресло ближе к кровати, предварительно слегка приоткрыв дверь. 

– Так хочешь?

Вместо ответа легкий кивок. Девушка почти спит. Но глаза её широко открыты.

– Вот вспоминай,– у учителя в руках появляется книга, он открывает её на первой странице. –  Есть много Домов, это планеты, те самые дальние дали из русских сказок. А есть тридевятое царство, так оно как раз совсем близко, как и стоящие перед ним восемь. Это Тень, слои-изнанки любого из Домов. Вот вспоминай, у тех, кто живет на одной стороне нет тени на другой. Вот мы с тобой с другой стороны и у нас тени тут нет. Другое дело, что этот мир сам тень. И предметы отсюда не отбрасывают её на другие пласты. Вот вспоминай, а те, кто пришел из другого Дома, отбрасывают в нашем Доме тень везде.

Она утвердительно кивает, вспоминая его истории.

– Давай руку, помогу вытащить. Да-да, сны твои. Вот так, – он дергает её за указательный палец и оттуда проливается настоящий мир… 

Скатываются обои на стенах, покрываясь плесенью и подпалинами. Разлетаются бесшумно стекла в рамах, оказываясь грудой стекол, разбросанных по всей комнате, об них она и резала ноги. Кровать забрызгана рвотой.

Мишка. Плюшевый мишка без изменений, сидит на кресле. Таким, каким и был. И тень его с ним рядом.

– Знакомься, Натали. Это Акарот, если не ошибаюсь. Демон обмана и иллюзий. 

Мишка поворачивает голову. 

– Акарот, выходи на свет,– мужчина поворачивает левую руку к мишке, и одно из многочисленных колец на его руке – восточный дракон, вспыхивает ослепляющим светом. 

Мишка, непонятно когда увеличившийся в размерах, бросается на мужчину. Одновременно с медведем, в комнату через дверь бросается двухметровый кот с косой:

– За Кошкостан!

Голова медведя плюшевым комком летит с плюшевых плеч. И катится, скрываясь под кроватью. 

Только мир не меняется. 

– Васлик, это еще не вся работа. Он тут давно. Мы уже в нем.

Девушку начинает бить дрожь. Но глаза её и рот закрыты. Словно спит она и видит кошмар, не в силах проснуться. Мужчина выходят из комнаты, перед этим огромный кот изо всех сил давит мохнатой ногой-лапой обезглавленное тело плюшевого медвежонка, вернувшегося в размеры детской игрушки.

Дверь в соседнюю комнату приоткрыта: в щель видно тело женщины, валяющееся в  засохшей крови на полу.

– С ней все хорошо? – мама Натальи Регина Рудольфовна заступает дорогу человеку.

– Васлик, это не мать. 

Коса выныривает вместе с котом-владельцем из-за спины человека, делает замах и останавливается в миллиметре от шеи даже не успевшей закричать женщины. 

– Не, бро, М – мама это. Он вот тут,– и удар обрушивается на стену. Как кожа с человека – слезают со стены обои, пергаментом и тенью, начинают метаться по коридору ожившие куски обоев. Встает в соседней комнате мертвый дубль матери Наташи. И вот две женщины: живая и мертвая – перед лицом и за спиной человека и кота. Хоть желание загадывай. А человек смеется. Не на него ли перекинулась болезнь ученицы? Он радуется чему-то. Чему? Чему? Чему!

– Я тоже так умею, – щелчок пальцев. Гаснет-загорается свет. Двое одинаковых мужчин стоят между двумя женщинами. 

Выбирай, демон, кто человек? Кто зверь?

Одним шагом (полетом?) мертвая мать добирается до ближайшего человека и руки её пытаются разорвать-открыть его лицо. Чик! Шшш…

Не человек, а листок-плакат сворачивается в воздухе. Руки мертвой-матери тут же тянутся к оставшейся копии. Человек? Чик! Шшш…

Еще один пергамент.

Демон рвется к живой матери. Чик! И упирается в белый лист посреди коридора. 

В кресле сидит человек, смотря на меняющийся в его руках лист-закладку. Рисунок на листе движется, безуспешно пытаясь вырваться за пределы листа. Человек убирает лист в книгу, закрывает её, покрепче прижав лист обложкой. Книжка убирается в деревянную коробку.

Девушка на кровати рядом беззвучно смеется и дергает руками и ногами, напоминая младенца.

– С ней будет,– точная копия человека в кресле, стоит в дверном проеме, лишь огромные кошачьи когти, впрочем, сейчас втягивающиеся в пальцы, выдают в нем что-то другое. 

– Ничего хорошего. Она вернулась к самым ранним воспоминаниям, где еще нет травм от него. Белый лист. Младенец в утробе взрослого тела. Долго я ничего не делал, прости меня, Наташ, прости. Я не подготовил тебя к таким вопросам и экзаменам,– мужчина в кресле плачет, хотя нет, пальцы его быстро стирают пару грустных миров-слез с черных кругов под глазами. – Он был с ней больше семи дней, слишком много. Конечно, дай Бог каждому такой воли столько противостоять злу внутри себя. Дай Бог каждому.