Откровение капитана Немо (фрагмент черновика)

Все началось с моего непростительного, почти мальчишеского любопытства. Несколько недель, проведенных на борту «Наутилуса», превратили первоначальный ужас плена в подобие научной рутины. Я, профессор Пьер Аронакс, видел в этом распорядке своего рода щит, единственную защиту от той иррациональной странности, что сквозила в каждом элементе нашего подводного мира. 

Я каталогизировал существ, извлеченных из глубин, и вел дневник, тщетно пытаясь уложить чудеса и аномалии в прокрустово ложе человеческой науки. Капитан Немо, мой загадочный тюремщик и проводник, то исчезал на долгие часы в своих неведомых раздумьях, то являл собой образец гостеприимства, открывая мне тайны своего корабля — все, кроме главной, тайны его души.

В тот день, повинуясь внезапному импульсу, который я до сих пор не могу объяснить, я осмелился войти в его каюту. Она, как и всегда, поражала своей аскетичной простотой: железная койка, рабочий стол, несколько навигационных приборов на стене. Ничто не говорило о личности хозяина, кроме, быть может, этой всеобъемлющей, гнетущей пустоты. Мой взгляд скользнул по столу, заваленному картами и схемами, и зацепился за предмет, который не мог, не должен был здесь находиться.

Это была небольшая статуэтка, дюймов восьми в высоту, вырезанная из странного, маслянисто-зеленого камня с золотистыми и радужными крапинками. Ее облик был порождением горячечного бреда, богохульным гибридом, реальность которого я отказывался принимать. Мой разум натуралиста отчаянно пытался найти аналоги в известных формах жизни, разбить этот образ на составляющие — головоногий моллюск, ракообразное, перепончатокрылое, — но тщетно. 

Фигурка изображала нечто тучное, отдаленно антропоморфное, с головой, напоминающей осьминога, чье лицо представляло собой массу щупалец. Чешуйчатое, эластичное на вид тело венчала пара рудиментарных крыльев. Она сидела на корточках на прямоугольном блоке, покрытом нечитаемыми иероглифами, и ее поза была исполнена зловещей, неземной враждебности. Неведомый материал был холоден на ощупь. Это был не физический холод, который, казалось, просачивался сквозь кожу прямо в душу, не простого камня, но самой бездны, сконцентрированный в осязаемой форме.

Я не услышал его шагов. Он просто возник в дверном проеме, словно сгустившаяся тень. Его лицо, как всегда, было непроницаемой маской, но в глубине глаз я уловил отблеск того же первобытного ужаса, что ледяной рукой сжал мое собственное сердце. Я не успел ни спрятать идола, ни отступить. Мой палец все еще касался его нечестивой, холодной поверхности.

— Капитан... что это? Откуда оно у вас? — мой голос, голос ученого, привыкшего к вопросам и ответам, прозвучал жалко и неуместно в этой внезапно сгустившейся тишине.

Немо молчал. Молчание длилось так долго, что я начал слышать гул крови в ушах. Низкочастотная вибрация «Наутилуса», к которой я давно привык, изменила свой характер: теперь она казалась не мерным гулом машин, а утробным рычанием спящего левиафана. 

Он не выказал гнева на мое вторжение. В его взгляде читалось нечто иное — мрачное, фатальное узнавание, словно я, прикоснувшись к статуэтке, приобщился к его страшной тайне и теперь был отмечен тем же невидимым клеймом.

Наконец, он медленно, словно с огромным усилием, поднял руку и указал на стул. Это был не приказ, но приглашение — приглашение заглянуть за край пропасти. Я сел, не в силах отвести взгляд от зеленого идола на столе.

— Вы спрашиваете, откуда это? — начал Немо, и его голос был глух, лишен всякой интонации, словно говорил оживший мертвец. — Лучше бы вам не знать. Но теперь... теперь уже поздно. Вы прикоснулись к нему. Оно знает вас.

Он опустился в свое кресло и надолго замолчал, устремив взор в одну точку.

— Мы плыли там, где не должен плавать ни один корабль, созданный руками человека, — заговорил он вновь. — Хронометры показывали сорок седьмой градус и девять минут южной широты, сто двадцать шестой градус и сорок три минуты западной долготы. Это мертвая точка океана, профессор. 

Бескрайняя водная пустыня, где гидрофоны регистрировали мертвенную тишину, где отсутствовали любые формы жизни. Дно уходит там в такие глубины, что давление способно раздавить даже сталь. Мы шли на пределе возможного, исследуя геологический разлом, изучая базальтовые формации на дне.

Именно тогда это началось. Не было ни толчка, ни удара. Ничто не предвещало беды. Но внезапно в идеальной гармонии «Наутилуса» возникла фальшивая нота. Это была не поломка. Это была... скверна. Сначала я ощутил ее как легкую головную боль, как давление, не имеющее ничего общего с давлением воды. Затем мои матросы — люди, прошедшие со мной огонь и воду, люди, чья воля была закалена как корпус нашего корабля, — начали вести себя странно.

Они собирались в кубрике и молча смотрели на переборки, словно видели сквозь них что-то невообразимое. По ночам по коридорам разносился шепот на языках, которым не было места на Земле, гортанных и булькающих. Двое из них, лучшие мои инженеры, впали в кататонический ступор, и единственное, что они повторяли, были бессвязные фразы о геометрии и «неправильных углах».

Я заперся в каюте, пытаясь понять причину этого коллективного помешательства. Я проверял состав воздуха, анализировал воду, пищу — все было в норме. Земные лекарства были бессильны против болезни, поражавшей не тело, а саму ткань реальности. Безумие нарастало, как прилив. Оно просачивалось сквозь корпус, оно вибрировало в самом воздухе, которым мы дышали. 

Это была ментальная чума. Мне снились кошмары. Липкие, вязкие сны, в которых я ощущал давление не только воды, но и миллионов лет. Я видел огромные, циклопические города под водой, построенные из зеленого, сочащегося слизью камня, и слышал мысли омерзительного божества, что спало среди них. Я просыпался в холодном поту, чувствуя, как мой собственный разум, мой оплот и моя крепость, начинает трескаться под этим нечеловеческим натиском.