Альтернативная сцена из 14 главы «Ротвейлер — мой?»

События между баром и обучением курить. Где-то в альтернативной вселенной)))

Лика

Кухня дышит тишиной — только шорох упаковок, глухие удары ножа о деревянную доску и редкое позвякивание посуды. Родители, наверняка, посмотрели свой сериал, допили вино и уже спят — сладко и безмятежно.

А у меня, похоже, не хватит и ночи, чтобы переварить всё, что случилось за эти сутки.

Пока сыр падает ломтик за ломтиком, я будто режу не еду, а собственные мысли. Ровные, липкие, и в дырочку. Хотя, от этого даже становится легче — механика спасает.

Артём моет яблоки, достаёт из шкафа снеки, расставляет бутылки. Мы почти не смотрим друг на друга, будто есть негласное соглашение — не дразнить, не провоцировать, не доводить.

Разговоры сведены к минимуму, как после серьёзной ссоры, где слова только мешают отдышаться.

— Порежешь ещё вот это? — тихо спрашивает он, подсовывая мне под руку салями.

— Угу, — отвечаю, поедая кусочек сыра. В какой-то момент тянусь, чтобы его покормить, — почти. Но вовремя пресекаю импульс. Нет, не сейчас. Не после всего.

Он наклоняется за миской в шкафчик — тепло его плеча неожиданно касается кожи на моём бедре. Вдох — и пробегает дрожь.

Не от холода. От узнавания.
От того, что это он.

— Извини, — выдыхает. Задерживается на полсекунды — и всё-таки отступает.

— Да ничего, — пожимаю плечами, непринуждённо, не прекращая монотонных движений ножа.

Странный какой-то. Когда утаскивал — слова не нужны были. А теперь «извини» — за касание?

— Я о том, что… перегнул, — шёпотом добавляет он, и у меня на миг останавливается дыхание. — В баре.

Нож зависает над доской.
Тишина такая, что слышно, как глухо падает ломтик сыра.

Я не знаю, что сказать. Там, в машине, когда между нами была привычная вражда, у меня было масса ответов. А теперь, когда вот так — честно, — в голове обнулилось. Всё. И на полке с ответами — пусто.

Оборачиваюсь.

Стоит напротив. Волосы, как всегда, растрёпаны. Руки опущены, но в пальцах всё то же напряжение — будто держит невидимую вину.

Взгляд — прямой, ровный, без привычной защиты. Это подкупает. Чёрт.

В тишине нет ни злости, ни обиды — только странное эхо того, что там, в его руках, и что у меня до сих пор лежит под рёбрами свинцовым грузом.

«Всё нормально. Я, честно, не очень хотела ехать с ними».

«Прости. Я тоже перегнула». Вереница мыслей мелькает — и я в один шаг оказываюсь прямо перед ним.

Секунда — и я тянусь на цыпочках, чтобы пригладить эту торчащую кудрю, которая мешает придумать достойный ответ.

— Почему ты вечно такой взъерошенный? — бормочу, словно объясняю миру очевидное, а не сбиваю накал.

Сосредоточенность на его волосах успокаивает: пальцы сами приглаживают пряди, которые категорически не хотят подчиняться.

— Знаю, — улыбается он и, вместо того чтобы отстраниться, наклоняется ближе — покорно, как приручённый ротвейлер. — Они вечно живут своей жизнью.

— А мне нравится, — вырывается улыбка и я убираю руки. До упора наполняю свои лёгкие, будто не воздухом, а решимостью. — Я тоже слегла наговорила лишнего. Нет. Не слегка. Прости, я правда так не думаю. Никто не заслуживает, быть брошенным. Тем более ты.

— Да уж, пробить хук одним словом ты можешь, — по-доброму усмехается он.

— А что мне остаётся при таком «хиленьком тельце»? — цитирую его же слова, и вот мы уже оба смеёмся; снова становится так легко, будто можно орать в один голос «I want you, I need you, oh God» в машине.

— Иди сюда, — тяну его за руку к кухонной мойке. Мои холодные пальцы сжимаются его горячей ладонью. Ротвейлер — покорно мой.

— Если намочить, они станут послушнее, — провожу ладонью под струёй холодной воды, смачиваю тёмные кудри. Прядь приглаживается и ложится так, как мне нужно — на секунду, а потом пружинит обратно.

— Блин, — тянусь на носочках, икры горят после каблуков. Интересно: если почесать за ухом, он склонится ниже, чтобы мне угодить?

— Наклонись, — шепчу я мягко, как команду. Но вместо подчинения его ладони настойчиво ложатся мне на талию — сжимаются и резким движением он садит меня на столешницу.

Блять. Чудом выдыхаю беззвучно. Бёдра разведены, он стоит между ними. Мне продолжать гладить?

— Так проще дотянуться, — невинно поясняет он.

— Ну конечно, — тихо отзываюсь и сглатываю. Дурацкая причина сблизиться, но что поделаешь: приглаживать мокрую шевелюру в полночь в двусмысленной позе — занятие приятное.

Ладно — продолжаем играть, раз правила всех устраивают.

Тянусь к мойке — теперь она по правую руку, чтобы снова смочить Ротвейлера.  Пока он бессовестно складывает свои «лапки» на моих бёдрах. Его пальцы вжимаются и плавно отпускают; при продвижении выше кончики уже заскакивают под шорты, и я снова учусь дышать. Так — это слишком быстро. Демонстративно опускаю взгляд на его руки, и он вжимает их ещё крепче.

— Чтобы ты не упала.

— Спасибо. Я так и поняла.

— Правда?

— Нет.

— Теперь ты как зализанный телёнок, — смеюсь, проводя ладонью по блестящим от воды волосам. Капли стекают с моих пальцев по его виску, скуле, дальше — вниз, к подбородку.

Я уже почти не мыслю, что творю.

Его ладони спускаются мягко, на ощупь, по бёдру и колену. Потом движение меняется — лёгкое щекотание подушечками пальцев, вниз по голени к щиколотке. Почти не касаясь. От этого по коже пробегает целое стадо мурашек.

И снова вверх, тем же маршрутом — от лодыжки к колену. И снова.

Я уже не глажу его волосы — только держусь за его плечи, дышу громче, почти в его губы. Он ловит каждый мой выдох.

Всё моё внимание — там, под его пальцами.

Он вдруг сжимает мою ступню — неожиданно, крепко — и я едва не стону от кайфа.

Господи. Вот оно. То, что так нужно было моим измученным ножкам.

— Массаж стоп? — вскидываю бровь. — Запрещённый приём.

Мозг отчаянно бьётся, чтобы не уйти в режим автономии и, видимо, подбрасывает мне факты, которые дают моему обмякшему телу хоть крошечный шанс вернуть первозданный контроль: «Ты бегала босиком» — шепчет мне подсознание. Чёрт!

— У меня грязные ноги, — класс, Лика! Приз в номинации «убиваем интимную атмосферу одной фразой».

— А у меня грязные мысли, — Ого! Победа в номинации «я хочу, чтобы ты трахнул меня прямо здесь и сейчас, на этом столе».

Он продолжает изводить, массировать ноги; я, кажется, обнимаю его за плечи, когда он откидывает мои волосы, оголяя шею, и горячо выдыхает на кожу, и—

— Матерь Божья! — хлопок раздвижной двери заставляет нас вздрогнуть. — Да, я же, блин, грёбаная Ванга!

Оксана (эта огненная рыжая) врывается в кухню. Мы не двигаемся, просто смотрим друг на друга, и мне уже неловко оттого, что неловко ей.

— Оксан! Что надо?! — грозно рычит мой «Ротвейлер», готовый рвать на части, будто его только что оторвали от лакомой косточки.

— Так, не отвлекайтесь, — щебечет она и начинает шарить по ящичкам в поисках бог знает чего, бессмысленно хлопая дверцей за дверцей. — Меня тут нет, ничего не вижу, не слышу. Но догадываюсь. Занимайтесь. Я тут просто возьму зажигалку или спички, или хоть что-то ещё, что горит — хотя горит сейчас, наверное, в другом месте. Блин! Они же где-то есть, правда? Макс, угораздило же тебя забыть…

— Тут, в ящике, — говорю сипло и настукиваю ногтями по узкому фасаду прямо под нами.

Нужно выдохнуть. Ловлю взгляд Артёма — в нём, казалось, только что расплавленный янтарь начинает каменеть и возвращаться в оттенок горького без сахара. Высвобождаю руки, которые не хотят разжиматься, — надо их разжать.

— Ополосну ножки и переобуюсь, — зачем-то отчитываюсь, и это срабатывает.

Стремительно направляюсь к выходу, пока Артём не испепелил рыжего свидетеля прямо на моих глазах — за то, что тот вообще ничего не увидел. Да и чем мы тут, по сути, занимались — вообще непонятно. Просто шагаю и слышу шёпоты, от которых хочется ржать:

— Ксю!

— Простиииии!

— Я убью тебя.

— Классная укладка, кстати. Тебя корова вылизала?

— Заткнись и хватай свою долбанную зажигалку.