Ты кого стрелять хотела, кикиморино отродье?!

…Чёрный недвижный всадник стоял на мосту, подобный монументу знатного италийского кондотьера. И, хотя лица издалека было не разобрать, беглецы поняли, кто пересёк им путь.

— Дединька! Господи, спаси и сохрани! Пропали мы, голубчик мой! — испуганно зашептала юная девица в дорожном плаще, сидевшая в седле самым непотребным образом — по-татарски, ноги на разные стороны.

— Не бойся, милая, — ответил её спутник, драгунский подпоручик, лицо которого ещё не знало бритвы, но уже украсилось шрамом — лоб наискось пересекал малиновый рубец. — Оставайся здесь, я попробую воззвать к его благоразумию. А коли бессильны будут слова, — юноша хищно ухмыльнулся, — поговорим на языке, который понимают и нехристи! Клянусь пред Богом, — добавил он, видя смятение на лице возлюбленной, — я уважу его лета и не причиню ему смерти или увечья, но заставлю принять наше решение.

Офицер тронул шенкелями коня и поехал навстречу чёрному всаднику. Последний тоже двинулся вперёд.

— Доброго здравия, господин Руднев! — приветствовал старика офицер, когда их разделяла пара саженей.

— Не могу ответить тем же, сударь, — ответил старик. Внешне он оставался спокоен, однако глаза из-под мохнатых сивых бровей метали молнии. — Не ведал я допрежь, что у офицеров Ея Величества сие в обычае: за добро и привет лютым злом платить, а честных дочерей дворянских, точно девок мужицких, со двора лестью сманивать да воровским побытом умыкать!

— Чести вашей родственницы я не оскорбил, — ответил юноша. — И не сманивал я её — сама просила меня избавить её от тиранства вашего, что законам божеским и человеческим противно!

— Молоденек ты, сударь мой, матернее молоко ещё на губах не обсохло, чтобы меня поучать, — усмехнулся старик. — Проучить бы тебя следовало, да уж едино из уважения к государственному делу отпущу тебя. Езжай, куды ехал, не мешкая. А эту негодницу я ужо под замок посажу.

— Если вы, господин Руднев, сей же час освободите нам дорогу — я не стану спрашивать сатисфакции за сии поносные слова, из уважения к вашим почтенным летам и из любви к вашей правнучке, — сказал офицер. 

— Вишь ты! А коли не освобожу? — прищурился Руднев.

— А коли нет — так изведаете, для чего офицеру и дворянину палаш потребен.

— А вот это другой разговор! — Оскалясь по-волчьи, старик с юной прытью соскочил на землю, отшвырнул плащ и выхватил шпагу. — Иди сюда, щенок! 

…Бедная девица, закусив в тоске край дорожного плаща, сквозь слёзы взирала на поединок. Сколь ни малы были её познания в рапирной науке, она понимала одно: ни один из поединщиков не имел решительного преимущества. Силён и ловок был молодой драгун, искушённый не в одних лишь учебных схватках. Не по-старчески крепок был его супротивник; казалось, предугадывает он самые быстрые удары юного врага своего, чтобы, отшвырнув разящий клинок, атаковать в ответ. Дрожала несчастная, не зная, что пугает её больше — победа её возлюбленного или же поражение его от руки страшного прадеда… Дрожала и плакала, не ведая, что предпринять.

Звонко сшиблись клинки, с визгом сталь проехала по стали, и пролилась первая кровь: старик ранил офицера в бедро. 

— Не испытывай судьбу и моё терпение, — сказал Руднев. — Уезжай, покуда можешь.

— Доле не буду вас щадить! — воскликнул офицер, устремляясь в атаку.

— Нет!.. Нет, нет, нет! — вскричала в отчаянии девица. Она соскочила с коня и со всех ног бросилась к бойцам. Но, по внезапному порыву, метнулась к коню, на котором ехал офицер, схватила пистолет из седельной сумки, взвела курок и выстрелила.

Метилась она в своего прадеда, да дрогнула непривычная к оружию рука — и пуля угодила в грудь молодого офицера. Юноша пошатнулся, оглянулся, будто желая что-то сказать, но вместо слов кровь хлынула горлом. Так и пал он ничком на землю.

— Ты! Ты кого стрелять хотела, кикиморино отродье?! — взревел старик, точно раненый медведь, и двинулся в сторону своей правнучки. Та же, побледнев, смотрела на приближавшегося старика. Затем схватила второй пистолет, торопливо вложила его дуло себе в рот, взвела курок и нажала собачку…

Золото колдуна