Текст говорит за себя

А давайте поиграем?

Нет, не так. Давайте просто поделимся друг с другом прекрасным.

На самом деле идея не то чтобы в полной мере моя, но мне она нравится, так что почему бы и нет? Суть развлечения проста: я выкладываю цитаты из пяти книг. Не обязательно из опубликованных здесь. Не обязательно современных. Без ограничений по жанру, стилю, эпохе, целевой аудитории и чему бы то ни было ещё. Возможно, даже из публицистики – как знать? Ограничение одно – это цитаты из книг, которые лично мне действительно нравятся. Имена авторов и названия прячу, чтобы они никого не смущали и не отвлекали собственно от текста.

А дальше всё совсем просто – вы читаете отрывки. Воспринимаете текст непредвзято, не зная, кто перед вами – классик или сосед по интернет-площадке. Возможно, находите что-то знакомое. Возможно, находите что-то, с чем хотели бы познакомиться. Возможно, идёте читать и открываете для себя новую хорошую книгу. Всё. Никаких более грандиозных целей я перед собой не ставлю :)

Попробуем?

Можно присоединяться в комментариях, можно делать собственные подборки с тегом «Текст говорит» (я бы такие подборки с удовольствием почитала). Условий два – цитируем только то, что нравится, и прячем авторство под «спойлер». И пусть текст говорит сам за себя :)

1.

Потом цивилизация вдруг кончилась. После Мелёна их обступили по-летнему яркие зеленые просторы.

А запахи! Такие чистые, свежие, тонкие!

И было что-то еще, что-то резко отличало здешние места от Парижа. Вернее, чего-то здесь не было. Чего-то, к чему Эгаре настолько привык, что отсутствие его вызывало у него легкое головокружение и какое-то странное жужжание в ушах.

Наконец он понял, в чем дело, и почувствовал огромное облегчение.

Здесь не было шума автомобилей, гула электричек метро, жужжания кондиционеров. Ровного гудения миллионов машин и механизмов, лифтов и эскалаторов. Здесь не было утробного рева сдающих задом огромных фур, визга тормозных колодок поездов, стука каблуков или хруста гальки под ногами. Уханья мощных басов из окна какого-то жлоба, живущего через два дома от него, стука скейтбордов, треска мопедов.

Впервые Эгаре испытал нечто подобное, услышав воскресную тишину в Бретани, где они с родителями были в гостях у родственников. Там, между Понт-Авеном и Кердрюком, тишина показалась ему подлинной жизнью, спрятавшейся от больших городов на краю света, в Финистере. А Париж он после этого воспринимал как некую гигантскую машину, которая, низко гудя, непрестанно творила мир иллюзий для своих обитателей. Она усыпляла людей изготовленными в лабораторных условиях запахами, эрзацами ароматов природы, убаюкивала их искусственными звуками, искусственным светом и кислородом. Как у Э.М. Форстера, которого он любил в детстве. И когда эта «машина» в один прекрасный день остановится, люди, которые до этого общались исключительно посредством компьютеров, умрут от внезапной тишины, чистого солнца и интенсивности их собственного, нефильтрованного чувственного восприятия. Они умрут от передозировки жизни.

2.

Двое: один – коротенький, тумбоногий – глазами, как на рога, подкидывал пациентов, и другой – тончайший, сверкающие ножницы-губы, лезвие-нос… Тот самый.

Я кинулся к нему, как к родному, прямо на лезвия – что-то о бессоннице, снах, тени, желтом мире. Ножницы-губы сверкали, улыбались.

– Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа.

Душа? Это странное, древнее, давно забытое слово. Мы говорили иногда «душа в душу», «равнодушно», «душегуб», но душа —

– Это… очень опасно, – пролепетал я.

– Неизлечимо, – отрезали ножницы.

– Но… собственно, в чем же суть? Я как-то не… не представляю.

– Видите… как бы это вам… Ведь вы математик?

– Да.

– Так вот – плоскость, поверхность, ну вот это зеркало. И на поверхности мы с вами, вот – видите, и щурим глаза от солнца, и эта синяя электрическая искра в трубке, и вон – мелькнула тень аэро. Только на поверхности, только секундно. Но представьте – от какого-то огня эта непроницаемая поверхность вдруг размягчилась, и уж ничто не скользит по ней – все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любопытством заглядываем детьми – дети вовсе не так глупы, уверяю вас. Плоскость стала объемом, телом, миром, и это внутри зеркала – внутри вас – солнце, и вихрь от винта аэро, и ваши дрожащие губы, и еще чьи-то. И понимаете: холодное зеркало отражает, отбрасывает, а это – впитывает, и от всего след – навеки. Однажды еле заметная морщинка у кого-то на лице – и она уже навсегда в вас; однажды вы услышали: в тишине упала капля – и вы слышите сейчас…

– Да, да, именно… – я схватил его за руку. Я слышал сейчас: из крана умывальника – медленно капают капли в тишину. И я знал, это – навсегда. Но все-таки почему же вдруг душа? Не было, не было – и вдруг… Почему ни у кого нет, а у меня…

3.

Я беседовал в одной из гончарен с мастером по фамилии Морино.

– Материал, – говорил Морино, – это живое существо, и процесс творчества должен быть чем-то похож на пробуждение взаимного влечения между муж¬чиной и женщиной. Лишь если я буду смотреть на ма¬териал как на любимую женщину, мы сможем сообща произвести на свет наше общее детище, в котором я во¬площу самого себя.

Роль художника состоит не в том, чтобы силой навязать материалу свой замысел, а в том, чтобы помочь ма¬териалу заговорить и на языке этого ожившего материала выразить собственные чувства. Когда японцы говорят, что керамист учится у глины, резчик учится у дерева, а че¬канщик у металла, они имеют в виду именно это.

4.

Героя зовут, скажем, Козликов. Герой высок, тощ и чихает через слово. Впрочем, говорит Козликов редко. Работает Козликов ночным продавцом, а потому спать ему положено днём. Спать днём – последнее дело, днём человеку снятся самые паршивые сны. Но Козликов, не будь дурак, спит ночью, подперев острый свой подбородок костлявой рукой.

Козликову снится, что он – енот, к длинному пушистому хвосту которого привязаны консервные банки. Банки эти звонко тарахтят по асфальтированному шоссе, которое еноту-Козликову необходимо перейти, чтобы достичь наибольшего счастья, какое только возможно в этом мире. На противоположной стороне шоссе, кстати, расположена заправка «Шелл», где ночным продавцом работает наш Козликов. Непростая задача усложняется тем, что всякий раз, когда коварные банки звенят, ударяясь о шоссе, Козликов просыпается: одновременно со звоном банок в настоящем мире Козликова звенит дверной колокольчик, входит покупатель. Кто таков этот покупатель, зачем мешает он исполнению козликовского счастья – этого мы не знаем. Но нам известно, что, просыпаясь, Козликов оставляет своего енота с банками одного посреди шоссе.

5.

– Принцип стиля скосиглаз, что, впрочем, месье наверное и сам знает, состоит в интерференции двух динамических систем, вибрация которых строго синхронизирована.

– Я и не предполагал, – удивился Колен, – что тут приложимы термины современной физики.

– В данном случае партнеры находятся на весьма близком расстоянии друг от друга и вибрируют всем телом в ритме музыки.

– В самом деле? – с некоторым беспокойством переспросил Колен.

– Таким образом возникает система статических волн, имеющих, как известно из акустики, равномерные колебания, что немало содействует возникновению особой атмосферы в танцевальном зале.

– Несомненно… – прошептал Колен.

– Наиболее искусным танцорам, – продолжал Николя, – удается создать и дополнительные очаги неких специфических волн, которые приводят в согласные покачивания отдельные части тела. Впрочем, не будем уточнять, какие именно, я лучше продемонстрирую месье, как танцуют скосиглаз.

Колен по совету Николя достал «Хлою», положил пластинку на диск проигрывателя, потом осторожно опустил иглу на ее первую бороздку и стал глядеть, как вибрирует Николя.