Рецензия на повесть «Тени города под солнцем»

В этой повести взаимодействуют три жанра: производственный роман, любовный роман и мистика. Детективную составляющую я не выделяю, поскольку она является частью журналистского расследования и входит в первую категорию. Производственный и любовный роман делят сферы влияния: первому достаются сюжет и стиль, второй определяет характеры персонажей. 

Мистическая линия служит этакой «изюминкой», но значения, по сути, не имеет. При желании ее можно было бы безболезненно извлечь из повести.

В начале определённо доминирует жанр производственного романа – это удачный ход, делающий повесть интересной и привлекательной. Читатель любит заглядывать за кулисы, особенно глазами профессионалов, а в «Тенях» ему показывают внутреннюю кухню теленовостей. Это и любопытно, и нестандартно.

Жанр определяет стиль повествования: динамичный, даже резковатый, «подсушенный». В повести практически отсутствуют метафоры и прочие художественные приёмы, а описания сведены к необходимому минимуму. Упор делается на сообщение о том, что происходит, и, если требуется – на пояснения, почему оно происходит. Только конкретика, и ничего больше. В результате повесть оказывается по своему стилю ближе к очерку, чем к художественному тексту. Но в данном случае это оправдано, потому что работает на атмосферу журналистского расследования и новостной передачи.

Загадка самоубийства женщины и странной гибели её троих детей занимает центральное место сюжета примерно до середины повести. После этого производственный роман начинает постепенно сдавать позиции любовному, и на передний план выходят отношения героев, Германа и Лины. Журналистское расследование в это время играет вспомогательную функцию: здесь оно уже нужно только для того, чтобы создать поле для взаимодействия влюблённой пары.

Хорошо это или плохо, зависит от целевой аудитории. Я полагаю, что читатели, ничего не имеющие против ЛыРа, сочтут такой ход удачным. Хотя лично я предпочла бы историю о журналистике.

Тем не менее, в том, что повесть обращается к жанру любовного романа, есть ощутимый минус. Герои начинают играть стандартные для этого направления роли, очень узнаваемые и, честно говоря, уже поднадоевшие.

Лина – классическая «дева в беде», беспомощная, страдающая, несчастная и, что обязательно, юная и красивая. 

Герман – столь же классический «суровый мужчина с разбитым сердцем», харизматичный, уверенный в себе, легко решающий все проблемы и влюбляющийся в страдающую деву по неизвестным причинам:

И ему внезапно до одури стало жаль эту рыжую корреспондентку, похожую на лисичку, которой придётся объясняться с редактором и пытаться раскрутить жуткую историю до конца. И вдруг он решился, хотя потом не мог объяснить этого решения никому, включая и себя лично.

Как только эти стандартные роли проявляются в полную силу, они совершенно заслоняют собой личности Германа и Лины, и тех уже не разглядеть за масками.

Впрочем, это, может быть, и к лучшему. Симпатичными и приятными людьми они мне не показались. Особенно забавно наблюдать за их привычным, въевшимся в подсознание национализмом. К примеру, Лина искренне возмущается, когда немца Германа называют гестаповцем, но совершенно не замечает в своём собственном лексиконе «хачиков» и «азеров»:

Лина только молча сжимала трубку, не в силах уже даже ругаться. Мать вечно пилила её замужеством, хвасталась жизнью с Рашидом, владельцем трёх ларьков в Клину, а главное, родила этому хачику сына Мустафу. Этого Лина простить не смогла.

В итоге Герман и Лина отыгрывают всю классическую сюжетную канву любовных историй: герой (опосредованно, с помощью подаренного электрошокера) спасает деву, романтически охраняет её сон, наблюдает за её раздеванием (без далеко идущих последствий), сдаётся, не устояв перед её любовью (с последствиями), и увозит деву в закат.

С моей точки зрения, стандартность и предсказуемость любовной линии явно проигрывает яркой, цепляющей и достоверной линии журналистского расследования, и очень жаль, что в итоге первая перетянула одеяло на себя.

Про мистическую линию нужно говорить отдельно. Она, по сути, состоит из трех сцен. В первой фотографии детей, на которых выжжены глаза, двигаются и следят за Германом. Во второй фотография добывает из щели в полу нужную улику. В третьей происходит обряд упокоения душ погибших детей.

Эти сцены совершенно не сочетаются по стилю с остальной повестью, в целом совершенно реалистичной. 

При этом первая сцена именно в силу своей несочетаемости со всем остальным даёт сильный эмоциональный эффект. Среди дня, на глазах у нескольких людей, под объективом телекамеры происходит какая-то дикая жуть, немыслимая и необъяснимая. Это очень мощно воздействует на читателя, и сцена выглядит запоминающейся и удачной.

Но уже вторая сцена с летающей фотографией кажется совершенно неубедительной и надуманной:

Он осторожно приблизился к стене, и фото Максима снова качнулось. Герман опустился на четвереньки и начал тщательно исследовать пол и щели в досках под самой фотографией. Если Сергей Кипятков бывал в этой квартире, быть может, тут остались какие-то его следы. Криминалисты отработали здесь «на отвали», попросту сфотографировав комнату и не более, и Герман надеялся, что, быть может, его шальная догадка найдёт подтверждение. Он поднял голову. Фото Максима неистово раскачивалось. Он отодвинулся, и мальчик замер. «Холодно-горячо...» Герман снова присмотрелся к деревянному плинтусу. Он был старым, рассохшимся, выкрашенным тускло-синей краской. Фото качалось и вдруг слетело со стены прямиком в щель, застряв там наполовину. Герман, побледнев, вынул фотографию, а вместе с ней неведомым образом зацепившийся за неё огрызок ногтя, жёлтый и слоистый. Фото Максима взлетело на стену и замерло.

Третья же сцена окончательно разрушает мистическую линию своей произвольностью. В тексте нет никаких подводок к тому, что у Лены могут быть магические способности. Поэтому её инициатива становится полной неожиданностью. К тому же она не вписывается в уже сложившийся образ робкой и беспомощной девушки.

Несерьёзно выглядят чисто голливудские эффекты: фотографии, бегущие по стене на ножках из скотча, возникающие в небе в ключевые моменты солнце или грозовые тучи, кашляющая кровью Лина. За всем этим не видно какой-то общей системы, которая объясняла бы происходящее, и потому все мистические моменты повести остаются разрозненным набором страшилок.

Намного страшнее социальная составляющая повести, тихий бытовой ужас, который постепенно открывается перед журналистами. Здесь жуть настоящая, а не придуманная, и она производит намного более глубокое впечатление.

– Вот это самое страшное, – сказал Герман, – людское равнодушие. Ну ничего. Мы выведем на чистую воду всех причастных к этой трагедии и покажем всему миру.

Подход, конечно, чисто журналистский: показать всех реально причастных невозможно, поскольку это именно что «все». Любой, кто так или иначе сталкивался с этой семьёй, стал соучастником в силу своего равнодушия. Эта мысль и кажется мне настоящим смысловым центром повести. Напоминать о таких вещах нужно и важно, и поэтому мне вдвойне жаль, что идея потерялась за мистикой и отношениями героев.

__________________

Рецензия написана на платной основе, подробности тут: https://author.today/post/59197