Рецензия на роман «Герой должен быть один»

В школьные годы я, как и многие, наверное, увлекалась греческой мифологией. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что это было моим первым открытием и первой влюблённостью в фэнтези, ведь оно прямой потомок мифов, легенд и сказок — древнейших творений человеческой фантазии и веры.

Эту первую любовь я очень ясно и ярко вспомнила читая эту замечательную книгу. И саму любовь, и все связанные с нею вопросы и недоумения — что же это за боги такие? Как верить в тех, кто по своим моральным качествам уступает многим людям... И по интеллектуальным, кстати, тоже. И вообще много возникало вопросов, чувствовались многочисленные нестыковки в этой разветвлённой системе преданий.

И вот сейчас, встретившись с этой книгой, я наконец вернулась к той подростковой любви, получив возможность вспомнить её, улыбнуться, погрустить, задуматься и вообще испытать множество эмоций, которые подарил роман.

Итак, перед нами очищенная от поздних наслоений и бесконечной лжи история Геракла и его брата близнеца. Да, именно так эта история была воспринята мной и теперь для меня такой и останется — я поверила целиком и полностью именно в эту историю Алкида и Ификла, двоих братьев, слившихся в сознании многих в единый мифический образ не менее мифического Геракла.

Кстати сказать, Геракл никогда раньше не был мне интересен. Герой, да, подвиги, понимаю… Но меня это мало интересовало. Однако здесь Геракл это не столько герой, сколько, в первую очередь, человек. Настоящий человек. Вернее, конечно, два человека. И их земной отец. А остаться настоящим человеком, даже если ты герой, которого рвут на части и пытаются использовать все, кому не лень и кому лень тоже, — это и есть настоящий подвиг.

Это история реальных живых людей, их отца — нет, не того, который небожитель, а того, который... — на самом деле отец, и многих других. Она, история эта вызывает доверие. И Гермес теперь навеки мой любимый греческий бог! Потому что он тоже сумел стать человечным. И это — подвиг. И книга рассказывает прежде всего про него, а вовсе не про те двенадцать подвигов, про которые все слышали, но здесь они лишь упоминаются. И история эта захватывает так, что не оторваться. Она заставляет думать и чувствовать, сопереживать, смеяться и плакать — некоторые моменты в книге буквально довели до слёз. Да вся она — берёт за душу и не отпускает. И, конечно, заставляет верить — в то, что именно так всё и было, и в героев, именно таких, какими они здесь показаны, и для меня лично открыты заново.

Больше, пожалуй, нечего прибавить. Кроме того, что, прочитав книгу, я, честное слово, преисполнилась гордости за русскоязычную литературу! Немало перечитала зарубежного фэнтези, но книгу такого уровня нечасто встретишь! А уж среди новейших переводных "бестселлеров" девяносто девять процентов — даже рядом не стояли! Спасибо авторам за прекрасный роман, за подаренные эмоции, за горечь и смех, за удивительную и иногда болезненную радость сопричастности и полного погружения в мир книги, в жизни и судьбы её героев!

Ну и подсыплю цитат для знакомства:)

Нельзя героям задумываться — опасно это. Для них опасно, да и не для них одних.

Вот уж угораздило родиться в Семье с умом и талантом! Шутки шутками, а мало кто из Семьи обременяет себя излишним мудрствованием. Все больше за оружие хватаются — кто за молнию, кто за трезубец, кто за лук или еще за что…
Хватались бы сперва за голову — глядишь, забот бы раза в два поменьше было.

Ну нет же, нет такой богини — Совесть! Ата-Обман есть, Лисса-Безумие, Дика-Правда, наконец, — а Совести нету! Ну почему у всех ее нет, а у меня есть?! Что ж я за бог такой невезучий?! Ведь сказать кому: Лукавого совесть замучила — засмеют! Воровал — не мучила, врал — как с гуся вода, друг на дружку натравливал — и глазом не моргал… пойду к Арею, в ножки поклонюсь: научи, братец, убивать!.. Этот научит… вояка! Все хвастается, что Гера его прямо в шлеме родила! Видать, головку-то шлемом и прищемило…»

— Похоже, и мне придется вас кое-чему поучить, — задумчиво протянул Хирон.
— Чему? — в один голос спросили братья. — У нас копыт нет; мы так, как ты, драться не сможем.
— И не надо. Драться вас и без меня научат. Я буду учить вас думать.
— Не по правилам?
— Не по правилам, — без тени усмешки ответил кентавр.

— У-у, дылда! — с тоской протянул он. — Кто ж так стреляет?! Стрелять надо, как все — мимо… а то и убить недолго!
— Так чего ж ты ревел? — Ифит ощутил некоторые угрызения совести. — Я думал — зверь…
— Думал он… Тантал тоже думал, да в Аид попал! — раненый, видимо, совсем отчаявшись, махнул на Ифита рукой (той, в которой была зажата стрела) и повернулся к близнецам. — Эй, парни, где вы его откопали, урода этакого?!
— Сам ты урод! — вступились за лучника близнецы. — А это не урод, это наш учитель Ифит. Он знаешь как из лука стреляет?!
— Знаю, — скривился сатир.

— Знамение нам было, господин мой, — многозначительно произнес староста. — Что неугодны богам человеческие жертвы. Так что прощения просим — вразумили нас боги!
— Еще как вразумили, — ехидно хихикнула Автомедуза. — То-то у тебя рука перевязана… а у твоих парней все рожи разбиты!
Алкатою не надо было долго вглядываться, чтобы увидеть правоту дочери.
— Ну и кто ж это вас? — уже более миролюбиво спросил он у старосты и жавшихся за его спиной друг к другу парней.
— Знамение, однако! — туманно сообщил староста.
— А луг кто копытами напрочь перепахал?
— Знамение, — тяжело вздохнул старик. — Все оно, проклятое… в смысле, благословенное!

— Радуйся, козопас! — надменно бросил он.
— И ты радуйся, козопас, — тем же тоном ответствовал Алкид, сгребая крошки сыра и отправляя их в рот.
— Я не козопас! — обиделся коротышка, одергивая коряво сшитую хламиду, схваченную на плече брошью с крупными, явно фальшивыми камнями.
— Ну тогда радуйся, что не козопас, — Алкид проглотил крошки и отвернулся.

Жертвует — собой.
Собой.
Единственное человеческое жертвоприношение, не насыщающее Тартар.
Единственная жертва, недоступная бессмертному, не способному жертвовать собой. Впервые Гермий подумал, что и боги могут быть ущербны.

— Ты — отличный бог, — улыбнулся Амфитрион. — Во всяком случае, лучший из тех, кого я знаю. Поэтому я открою тебе одну страшную тайну — родители не убивают больных сыновей. Они их лечат!
— Что делают? — изумился Гермий.
— Лечат! Ты что, не знаешь, что это значит?!
— Плохо, — признался Лукавый. — Я ведь… я ведь никогда ничем не болел.
— Ничего, это поправимо! В конце концов, у нас впереди подвиги, а это отличное лекарство для больных и отличная болезнь для здоровых!

— Эх, Гермий, Гермий. — Мальчик с сожалением потряс пустой кувшин и, так и не добившись от него ни капли, зло пнул кувшин ногой. — Зря ты, дружок, с нами связался! Любить выучился — так, глядишь, и умирать научишься… Странно: у такого отца и такой сын! В деда ты, видать, пошел, Лукавый, в Атланта-Небодержателя…

— Вообще-то говорят, что незваный гость хуже гиксоса, — Лукавый еле удержался, чтоб не наподдать ногой Ареев шлем, забытый на пороге. Даже крылышки на задниках сандалий Гермия агрессивно встопорщили перья.
— Кто говорит? — медовым тоном осведомился Арей, как ни в чем не бывало усаживаясь на прежнее место. — Если гиксосы, тогда не верь. Врут, подлецы…

Все мысли десятника ясно отразились на его багровеющем лице — не столько по причине выразительности этого лица, сколько из-за малочисленности мыслей. Видно было, что суть сказанного Лихасом открывалась верзиле долго и мучительно, пока не открылась во всей своей неприглядности.

Вы меня в рабство продали. Ливийской ехидне. В ткачихи. За целых три таланта. А нам, ткачихам, ваши разборки вдоль хитона…

«В каждом из нас есть дверь, ведущая в Тартар, — сказал Асклепий, когда они с Ификлом сидели на террасе его маленького уютного домика в Афинах, — не в одном Геракле. И открывается эта дверь только с той стороны. Безумие — бороться с Тартаром; безумие — пугаться или бежать от него, ибо Тартар, вошедший в меня — это уже „я“. Пусть Геракл обуздает сам себя; пусть он поймет, что безумие — это тоже он сам; и тогда Тартар придет и уйдет, а Геракл останется».

Ификлу до сих пор не верилось, что с того дня прошло почти три года.
Вчера это было; или нет — сегодня.
Если эта встреча живет во мне — значит, сегодня.

А Калидонская охота вылилась в такое глобальное панахейское позорище, что потом многие известные люди платили рапсодам только за то, чтобы певцы держали рты на замке.

— Пирожки! Ячменные пирожки с медом! Налетай, подешевело, было сикль,[61] стало два!
— Только для вас и только между нами! Пять минут назад прибыл караван из Сирии с тканями — я свожу вас с сирийцем Саафом, а вы платите мне двойные посреднические… По рукам?
— Вай, женщина! Таких ножных браслетов нет даже у царевны Гесионы! Что? Дорого?! Уйди, кривоногая, не порочь моего доброго имени!..
— Доски! Кому доски?! Кедр ливанский — не гниет, не трескается, дом для многих поколений! Доски!
— Держите вора!
— Амулеты! Амулеты! От сглаза, от порчи, от любовных корчей! Один раз платишь — всю жизнь благодаришь!
— Кто вонючий сидонец?! Я — вонючий сидонец?! Где мой нож?! Кто купил мой нож?! Ах, вы же и купили…
— Рыба! Вяленая рыба!

Здесь и впрямь было все, даже деньги; а те, у кого не было ничего, даже денег, утешали себя избитой истиной «не в деньгах счастье» и зорко поглядывали по сторонам — что и где плохо лежит.

Время… мы всегда живем в неудачное время, потому что удачных времен не бывает.