Рецензия на роман «Убить некроманта»

Что, если бы эта книга была написана от третьего лица? 

Технически, конечно, осуществимо. Но тогда это была бы совсем другая книга.

Повествование от «я» парадоксальным образом делает рассказ более объективным (я к этому ещё вернусь), более того – многослойным. Одна и та же фраза сообщает о событии и демонстрирует отношение к нему героя, а попутно иной раз позволяет увидеть истинное положение дел. Развернуть всё это в «он» - получится три фразы, вместо многослойности – многословность. А значит, будет потерян стиль текста, ритм, звучащая в нём музыка… 

Будет потеряна горчинка, звучащая в циничных и безжалостных высказываниях Дольфа о себе – со стороны её не передать. И всё это вместе создаст совершенно иную атмосферу. Не ту.

Мне бы хотелось посмотреть, какие возможности даёт повествование от первого лица, как этот приём работает на идею книги. 

Сначала – в целом, без примеров и цитат. Когда Дольф рассказывает, читатель вроде бы должен смотреть на события его глазами. На практике же выходит иначе. Мы видим, как расценивает происходящее Дольф, но одновременно понимаем, что его оценку надо сильно корректировать. Он очень себя не любит, и в его изложении отрицательные моменты легко и привычно выводятся на передний план, зато положительные упоминаются постольку-поскольку, да и то, кажется, лишь потому, что без них будет непонятен дальнейший рассказ. Однако эти детали настолько наглядны, что принимать на веру то, что Дольф думает о себе, уже не получается. Приходится составлять собственное мнение. И после того, как будет восстановлена объективная картина событий, можно сравнить её с показанной Дольфом – и кое-что понять о его характере и образе мыслей. 

А вот теперь перехожу к примерам. Посмотрим, как эта схема действует в первой же главе.

Первое, что Дольф рассказывает о себе:

Я – интуитивный некромант, сколько себя помню. Дивное качество для отпрыска королевской фамилии, как подумаешь…

Родители что-то такое с самого начала подозревали, я полагаю. Ребенком я был… н-да-с… не слишком прелестным ребенком, мягко говоря.

Помимо информации, которая лежит на внешнем слое (герой – некромант и на то время – принц), здесь уже можно увидеть и второе дно. Отношение Дольфа к себе. Ирония в определении «дивное качество», сдержанное отвращение в словах «не слишком прелестный ребёнок».

А что, собственно говоря, было не так? Согласно эпилогу, «жуткий сколиоз, искривление позвоночника и одна лопатка больше другой». В изложении самого Дольфа – «бледная рожа, крючковатый нос и одно плечо выше другого». И родинка под носом. «Этакая роковая мушка. Обычно выглядит очень миленько». То есть физический недостаток, но нельзя сказать, что особо ужасный. Явно не до отвращения.

Много позже другую точку зрения озвучит Питер:

…королевская кровь – по лицу видно, и кожа белая, и пальцы тонкие… Плечи – это ж понятно, это – клеймо некроманта. А что про вас говорят, что… ну, что вы некрасивый – так они просто некрасивых не видали.

И  тем не менее – «Родители что-то такое с самого начала подозревали». И проверяли традиционным методом: раскалённой иглой. Дольф об этом повествует очень сдержанно, как о чём-то само собой разумеющемся: «Мою — проверяли. И пришли к неутешительным выводам».

А если задуматься? Втыкали раскалённую иглу младенцу в лицо – не лично король и королева, понятно, а служители церкви, но с согласия родителей и наверняка в их присутствии. Нормально так. Дольф, впрочем, не возмущается, только комментирует с сарказмом «Спасибо, что не удушили в колыбели. Добрые у меня были родители и блюдущие традиции».

На внешнем слое – подтверждение проклятия Дольфа. В глубине – то, что он привычно не ожидает от родителей ни любви, ни защиты. Не убили, и ладно.

Мне еще семи лет не исполнилось, когда я спровадил к праотцам своего гувернера. Когда он десятый раз врезал мне линейкой по пальцам.

Тоже очень отстранённая констатация. Показан только момент пробуждения Дара, без особых подробностей. Если же заглянуть на второй слой, то можно предположить, что до семи лет нелюбимому младшему принцу жилось не очень-то весело. Его старшего брата, как сказано дальше, никто никогда не бил, зато для гувернёра Дольфа десятый раз линейкой по пальцам – обычное дело. Было.

На меня святые отцы надели серебряный ошейник со священной каббалой и запаяли, чтобы я не мог убить своим Даром человека. Ну-ну.

А ведь, надо полагать, когда прямо на тебе запаивают ошейник, это больно. Не говоря уже о том, что таскать его – так себе удовольствие. Позднее, когда Дар сломает защиту, ошейник оплавится – а для этого ему надо будет предварительно раскалиться, по логике вещей. Словом, предполагается масса неприятных ощущений. Но Дольф о них не распространяется от слова совсем, ограничившись сдержанным «ну-ну». Жаловаться и вообще жалеть себя он не очень-то умеет – в таком деле нужна практика.

И когда Дольф говорит «Я рос маленьким безобразным гаденышем. Злым, а пуще злопамятным, подлым», это вполне можно принять на веру – но у читателя уже есть возможность дорисовать контекст. Злопамятность не особо удивительна, когда этого самого запомнившегося зла хватает, а добра, похоже, не было вообще. 

Но вот что интересно. С годами мнение Дольфа о себе не меняется к лучшему, зато если обратить внимание не на то, что он говорит, а на то, что он делает, выясняется, что жуткий некромант, зверь и тварь, способен, например, на жалость. А вот на подлость, наоборот, не способен.

По нашим меркам Дольф жесток: ему несложно и приказать казнить, и убить самому, ему нравится смотреть на чужую боль – до какого-то предела, потому что от пыток на допросах его тошнит. Но… это именно наши, современные мерки. А в книге – Средневековье со всеми вытекающими моральными представлениями. Для жандармов Дольфа сожжение ведьмы – интересное зрелище,  развлечение. Для его матери, добрейшей королевы, «восторженной дамы с рыцарской романтикой в головке», ни малейшего затруднения не составляет присутствовать при наказании её пажа. Глазеть на казнь кнутом сбегаются толпы народу, детей приводят. Это совершенно иные нормы.

Так что на общем фоне Дольф, проявляющий милосердие гораздо чаще, чем среднестатистический дворянин, заметно выделяется. Он, как заметил Питер, «слишком добр для аристократа».

Но этот вывод лежит на том самом втором слое. Дольф умеет говорить о себе только дурное, а повествование от первого лица исключает вмешательство автора, который мог бы навязать читателю  своё мнение. Представление о личности героя приходится составлять самостоятельно.

И очень неплохой выходит практикум. У читателя есть факты, есть чаще всего негативная их оценка, данная героем, иногда ещё – альтернативная оценка, озвученная другими персонажами. Из всего этого предлагается сделать собственный вывод. И есть шанс, что этот вывод будет объективным. 

Повествование от третьего лица редко даёт такую возможность – в нём так или иначе присутствует оценка автора. Здесь же мы видим и учитываем оценку рассказчика, то есть Дольфа, но не доверяем ей целиком. Перепроверяем.

Причём распространять этот принцип приходится на всех персонажей. Дольф хорошо разбирается в людях, но вот к Квентину, мне кажется, он несправедлив. «Чистенький дурачок с синими глазами и молитвенником», в лучшем случае – «в сущности, очень славный мальчик», с большой долей снисходительности. А мальчик-то на самом деле славный, просто со страшной кашей в голове и неудачно выбранной невестой. 

Зато «чудный призрак» Бернард получает отзыв, в котором  слышится сдержанное восхищение: «Совершенно вышесредний был сутяга, наушник, доносчик – в курсе всех дворцовых интриг: кто где, кто с кем, кто о чем болтает…» А чем Бернард с его уменьшительно-ласкательными словечками лучше камер-лакея прежнего короля, «слащавой твари, стучащей на все живое»? Он полезен Дольфу, вот и всё.

Но если бы о Квентине и Бернарде говорил не герой с его заведомо субъективным отношением, а автор, никуда бы мы не делись. Они были бы поданы либо в положительном ключе, либо в отрицательном. Это даже не обязательно проговаривать напрямую. Существует такая вещь, как авторская позиция, и она, выражаясь в интонациях, акцентах и ракурсах, неизбежно оказывает влияние на читателя.

Подводя итог: повествование от первого лица заставляет делать собственные выводы; лаконичность изложения побуждает достраивать картину событий, благо, все подводки даны; «просто читать» книгу, написанную в такой технике, не получается – надо думать. А если не думаешь, то хотя бы не удивляться, что вместо того смысла, который вложен в текст, понял что-то сугубо личное.