Рецензия на роман «Убить некроманта»

Несколько раз я порывалась написать рецензию на «Убить некроманта», но не решалась. И все же, наверное лучше высказаться неумело, чем не высказаться вовсе. 

Первый раз держа эту книгу в руках, открыв ее и прочитав первые строки, я поняла – эту книгу я стану читать не раз. Я влюбилась в ее звучание. Сразу.  Первые же слова – как звук камертона, по которому настраивают все инструменты. Ощущение за  интонациями книги  очень умного и очень честного собеседника. Это было первое впечатление, и оно не подвело. Тональность – в миноре, естественность несбитого дыхания и искренность, котораядостает до печенок.  Невероятное обнажение…  Но прежде чем поговорить о Дольфе, позвольте мне еще раз сказать остилистике книги – вряд ли это можно назвать просто прозой.  По ощущению, по впечатлению, по ритму – это куда ближе к поэзии. К музыке.  И написан этот роман… прекрасно. Эту историю лучше не написать. 

Дольф...  человек, который при абсолютной требовательности к себе, при абсолютной честности в своей исповеди, очень сильно заблуждается на свой счет. 

 «Я иллюзий не питаю. Я рос маленьким безобразным гаденышем. Злым, а пуще злопамятным, подлым. Но - умным. Я читал и наблюдал, читал и наблюдал. И все, что прочитывал или видел, принимал к сведению.»

Сопоставляя эти слова с отношением окружения, понимаешь «маленький безобразный гаденыш» - иллюзия.  Это то, чему Дольфа мир с самого рождения учил – ненависти, злобности, злопамятности, нетерпимости, умению причинять боль.  Это те поведенческие паттерны, которые Дольфу пришлось усвоить.   Ведь при его положении  отпрыска королевской крови, чего ему не перепадало с рождения, так это любви.  Подозрительность,  непрятие,недоверие, холодность - это все было. А причина – отчасти внешность, отчасти – подозрения в том, что ребенок обладает даром некроманта.   

Я - интуитивный некромант, сколько себя помню. Дивное качество для отпрыска королевской фамилии, как подумаешь... 

Родители что-то такое с самого начала подозревали, я полагаю. Ребенком я был... н-да-с... не слишком прелестным ребенком, мягко говоря. 

Вот к примеру. По мнению святых отцов, черные родинки - клеймо Тех Самых Сил. Очень может быть. Такая родинка у меня есть, под носом. Этакая роковая мушка. Обычно выглядит очень миленько. Придает лицу некий особый шарм. И, как правило, не вызывает желания протыкать ее раскаленной иглой на предмет проверки на магическую злокачественность. Но не в моем случае. 

Не те у меня черты лица. Мою - проверяли. И пришли к неутешительным выводам. 

Не ошиблись. Спасибо, что не удушили в колыбели. Добрые у меня были родители и блюдущие традиции. Как можно пролить кровь королевского чада, даже если она проклятая? Абсолютно невозможно, они и не пролили. Не пожалели, правда, а не посмели, но мне и того хватило. 

Мое скромное везение. 

Правда, не могу похвастаться жаркой родительской любовью. Но сердцу не прикажешь. 

Мне еще семи лет не исполнилось, когда я спровадил к праотцам своего гувернера. Когда он десятый раз врезал мне линейкой по пальцам. Просто одним сильным желанием сделать так, чтобы его не было. Первый случай всплеска Дара, бессознательный еще... но желание, похоже, оказалось очень уж сильным. 

Но когда я смотрел, как он корчится, как у него глаза вылезают из орбит и все такое - я не наслаждался, нет, не верьте слухам. Я принял к сведению. И отец принял к сведению. Во всяком случае, сечь меня поостерегся, а ведь хотел до смерти, по глазам было видно. 

В смысле - хотел до смерти отлупить до смерти. Но счел, что себе дороже. Ха, мне это понравилось. Интересно, много бы нашлось таких, кому бы не понравилось?

Классический пример того, как насилие порождает насилие. Но, читая, между строк я считывала – если бы не испытания, отстраненность, нежелание попытаться понять и принять – дар мог бы и не проснуться. Мало обладать даром. Нужны предпосылки к его использованию. Можно обладая  уникальным музыкальным слухом жить в среде глухонемых и никогда не  соприкоснуться с музыкой.  Пытаясь закрыться  от человека с даром некроманта, окружающие сами помогли пробуждения этого дара.Потому что вызвали  потребность защищаться – любыми способами.  Но нет. Они, праведные и честные, богобоязненные иверующие не виноваты ни в чем.Проще всего спрашивать с других, а не с себя. 

Вообще глядя на окружение и самого Дольфа, быстро понимаешь, что это две очень разные поведенческие и мировоззренческие системы, столкнувшиеся лоб в лоб: 

Я много видел. Мой папенька-король не знал о своем дворе того, что уже знал я. Кто подличает за сладенький кусок, а за глаза поливает грязью, кто ворует, кто продается - я рано начал понимать. Папенька не понимал; ему такие углубленности ни к чему. Папенька был обожаемый монарх. Гуго Милосердный - так его в народе окрестили. 

   Гуго - старый идиот, я бы сказал. Он жил по заповедям, мой батюшка. Насчет прошения врагов, старинного родового рыцарского кодекса, насчет - народ должен благоденствовать, а король - жить в развлечениях и роскоши. Ну да. 

   Его обворовывали все, кому не лень, а ему и в голову не приходило проверять своих верных вассалов - вассалы же им восхищались. Он свалил всю свою работу на казначея и премьера, сам охотился и отплясывал на балах. Междугорье было в долгу, как в шелку; на границах вечно происходили стычки. Соседи обещали военную помощь и надували, зато присылали подарки вроде пары белых единорогов, тварей милых, но не стоящих и эскадрона драгун. В очередной локальной войнушке с государем Перелесья батюшка потерял провинцию, прослезился и сказал: "На все божья воля". 

   Плебс жил впроголодь; пуд муки стоил ползолотого. Зато, если батюшка проезжал по столице, он всегда оделял нищих. Щедро. Грошей по пять, по крайней мере. И голодные мужики рыдали от умиления. 

   Святой Орден за батюшку молился. Еще бы. Патриархи ходили в шелку и парче, драли с прихожан сколько хотели, и давали королю советы. А он им жаловал земли. Благодать Божья... некромантов сапогами в угол запинали, можно сказать, истребили совсем. Ибо от лукавого. Не к месту в благочестивом государстве. На меня святые отцы надели серебряный ошейник со священной каббалой и запаяли, чтобы я не мог убить своим Даром человека. Ну-ну. Сожгли Ульриха-Травника под овации толпы. А он, кроме безопасных приемов общения с демонами, открыл снадобье от чахотки. Но кому это интересно.

И Дольф:

Демона я впервые вызвал в ночь, когда мне исполнилось тринадцать…

Я пентаграмму еще только разметил - сердце аж в горло выскакивало, как волновался - а Дар из меня прямо потек. Рисую, помню, угольком на паркете, а линии прямо под моими пальцами вспыхивают синим. Только дорисовал, как оно пошло само собой: память у меня на Слова отличная и реакция отменная, я гада выпустил ровно настолько, чтоб поговорить можно было, а окончательный выход в наш мир загородил. 

   Те Самые, я слышал, неопытными некромантами иногда закусывали. Не мой случай. Я всегда рассчитывал, даже в детстве. И всегда перестраховывался. 

   Даже двойную линию защиты сделал. И сработало. 

Я руки на груди скрестил, инстинктивно. Потом узнал - идеальная поза. 

   - Мне нужна власть, - говорю. - Земная власть. Я хочу стать величайшим из королей. По-настоящему, а не марионеткой на троне, как отец. 

   - Абсолют меняется на душу, - отвечает. 

   - Не подходит, - говорю. - Дорого. Пусть будет не абсолют. Подешевле что-нибудь. 

   - Власть без любви народа, - шелестит. - Власть без награды. Дурная слава. Тяжелая память. Устроит? 

   Я почувствовал, как у меня щеки вспыхнули. Идеально. На что мне сдалась любовь этого стада? Пусть любят таких, как батюшка, а я буду дело делать. Награда? Смешно, действительно. Дурная слава? А как они мне сделают добрую? В брата меня превратят? 

   - Великолепно, - говорю. - То, что надо. Сколько с меня? 

   - Плату Та Самая Сторона сама возьмет. Для тебя, юный владыка - даром. 

   - Проклятие? - уточняю. 

   - Нет, не официальное. Тебя и так проклянут тысячу раз. Но мы же договорились, что душа останется при тебе. Хотя без души тебе было бы спокойнее и приятнее. Откровенно предупреждаю. 

   - Не подходит, - повторяю. - Я уже решил. 

   - Да будет так, - шипит. - Выжжено на Скрижалях Судеб. 

   Вижу - ему уже скучно: все решено, а взяли с меня мало. Ну и не стал его зря на границе миров держать. Разрезал себе ладонь, дал ему крови выпить - угостил за приход на зов. Потом отпустил. 

   Даже как-то слегка разочаровался. И гром не грянул, и папа не умер вместе с братцем. И не чувствую, чтобы поумнел или стал сильнее. Огорчительно. 

   Но, как я тогда размышлял, если с другой стороны посмотреть - я же не отдал им душу. Вот если отдал бы, они бы мигом подсуетились. А так - жди, пока сработает. 

   Я же пока не знал, как они берут сами. И сколько. Ребенком еще был, в сущности... 

   Но душа осталась при мне - не верьте слухам. И самое смешное - я ни разу не пожалел. Я умею боль терпеть - если без нее никак. А некроманту профессионально без боли не прожить. 

Дольф делает то, на что ни один здравомыслящий и богобоязненный человек не решится. В первую очередь берет ответственность за положение дел в королевстве – на себя.  Тринадцатилетний, одинокий ненавидимый окружениям мальчишка – отказывается отдать душу, но соглашается на дурную славу, проклятия, власть без награды (неси ответственность дорогой и не надейся, что хотя бы оценят то, что ты делаешь)  Вот воистину же гаденыш, его ненавидят, а его заботит, что королевство в глубокой ж… в кризисе, в общем.
Действительно, такая душа дорогого стоит. Ох и радовалась бы Та Самая Сторона заполучи она эту душу. 

Его обучали ненависти, подозрительности. Его презирали и тех, конкретных людей, что учили его этому, он одаривал своей ненавистью в ответ.  И ненавидел тех, кто ослаблял государство. Да-с… И не понять, чего тут больше, чистого рацио (сильная страна – сильная власть(та самая что без награды) или нежелание отдать народ своей страны Тем Самым Силам.

Дольф не думал о том, как поспать на мягком, поесть послаще, потискать девиц, ну или набивая казну, спускать деньги на ветер, чтобы понравиться, произвести благоприятное впечатление. Впечатление, он, конечно, производил:

«я решил устроить себе охрану довольно радикального толка. Привел двор в такой ужас, что светские кавалеры не могли шляпы носить - волосы дыбом стояли. 

   Я поднял шестерых свеженьких светских мальчиков, убитых на дуэлях. То есть, таких, которые умели держать мечи, с гарантией. И поставил - двоих у дверей спальни, двоих - у окон. И еще парочку - патрулировать коридор. Земля была мерзлая, сохранились они славненько - и службу несли на зависть гвардии. Я их вооружил, приодел - прелесть. 

   Но воздуха они, конечно, не озонировали. Я уже давно привык, а вот дворцовая челядь... 

   Моя бельевщица отказалась в спальню заходить наотрез, пока я оттуда караул не убрал. И то косилась. Но игра стоила свеч - в ночь перед коронацией я проснулся от шума за дверью. Выскочил, в чем был - но живые уже удрали. А из стражников пришлось кинжалы выдергивать. 

   К тому же утром я еще пару стрел выдернул из тех, кто у окна. И подумал, что все сделал правильно. Разве что одному моему вояке выбили глаз, и я дал ему отставку и уложил в могилу с почестями, а поднял новенького. Так, с мертвой свитой и вышел, когда сообщили, что меня ждет святой отец. 

   Придворные мои замечательные, конечно, особенного восторга не почувствовали. Сразу схватились за надушенные платочки, и кто-то блеванул под ноги священнику, а кто-то кинулся прочь опрометью - уже и коронация не нужна, на моих мертвых ребяток смотреть невыносимо. А священник побледнел, сглотнул, позеленел и выдал вперемежку с тошнотой: 

   - Государь, да как же вы могли, перед всем двором, перед причтом - и вытащить такую погань?! Священный обряд - и рядом святотатство, осквернение могил... 

   А я хлопнул по плечу того дружка, на котором трупных пятен поменьше, а на втором задрал рубаху и говорю: 

   - А что мне остается, святой отче? Изрядная часть здесь присутствующих предпочла бы, чтобы дырки переместились с его шкуры на мою. Но мертвому-то все равно, а мне пока что - нет. Каждый король выбирает себе охрану сам - вот я и выбрал. Они, святой отче, меня предать не могут. Им нечем. У них душ нет. И я им доверяю. 

   И пока я это говорил, живые аристократы на меня смотрели бешеными глазами, непонятно, больше от ужаса или от ненависти. А священник только оценил дырки в мертвой плоти - старые и посвежее - и головой покачал. Но не нашелся, что ответить. 

   Так они меня и сопровождали в храм, а потом на главную площадь - вместо гвардейцев. Шесть трупаков в гвардейской форме. А народ глазел и, как говорится, безмолвствовал. 

   Ни одна живая душа не вякнула. И коронация прошла без инцидентов, а присяга потом - тоже. 

   В гробовом молчании - но без инцидентов».

Вот благоприятным это впечатление назвать сложно. Дольф шокирует, проявляет свободомыслие… и всей душой  желает хоть немного тепла и понимания. 

Все его возлюбленные, это люди, которые смогли разглядеть в Дольфе обычного человека и то, каков этот человек. Люди, которые могли бы быть его друзьями или ставшие ими. 

 Нэд: 

Его звали Нэд. От внешности остались зеленые глаза, улыбка - щербинка между передними зубами, волосы слегка рыжеватые... Первая любовь. Как меня это тогда ранило... до крови. 

С ним все так просто вышло - диву дашься. Он-то был не фрейлина, ему я приказал остаться. Легко. И как мы с ним болтали обо всем на свете, кто бы знал! Он оказался основательно в курсе всего на свете - удивительно, но пажи порой бывают в курсе совершенно невозможных вещей. Надо думать. Пажи существуют при дворе, а при дворе всегда бардак и никто не стесняется трепаться. Но дело даже не в этом, ничего такого в чем нас потом дружно обвинили, между нами не было, разве что лихо обсуждали всякую всячину; главное - он же меня слушать стал, ни малейшей неприязни не выразил, ни капли отвращения. Я растаял. Я ему рассказал почти обо всем, искренне. Он был старше меня на пару лет, сходу все понял, так среагировал... 

Я в первый раз в жизни поплакал у кого-то на плече. А он сказал: "Не берите близко к сердцу, ваше высочество, вы еще всем покажете". Душу мне согрел. А я впервые в жизни по-настоящему был благодарен кому-то. Еще немного - и у меня появился бы друг, а это бы столько всего изменило... 

Нарцисс:

- Я вам не нравлюсь, государь? 

Спросил. Молодец. Я думал, что уже ничему не удивлюсь, но чего я не ожидал, так это подобного вопроса. Потому что это касалось уж очень старой занозы. Нэда. Бедного Нэда. И того, что я с тех пор успел надумать на эту тему. 

Я никогда не мог говорить, если меня не спрашивали. Но тут меня спросили - и я стал рассказывать. И я рассказал Нарциссу, как он мне нравится, помнится, в непечатных словах - но как сумел. Он слушал, не возражал, не шарахался, слушал - и меня занесло. Меня, видите ли, никогда не слушали - а тут стали, и я выпил вина и рассказал про Нэда, и еще немного выпил, и рассказал про Розамунду, и допил то, что осталось, и рассказал про Беатрису. Я обычно мало пил, а тут вышел дурной случай. Я потом понял, что если бы не Нарцисс, это могло бы стоить мне жизни, но - из песни слова не выкинешь: я надрался, как наемник, и говорил о таких вещах, о которых обычно молчал со всеми. 

Нарцисс на меня смотрел с детским страхом и вдруг - со слезами, кивал и спрашивал: 

- Да?! 

А я впервые за невероятно долгое время говорил с живым человеком и никак не мог отказаться от этого наслаждения. Вот где, собственно, и просчитался дядюшка - он просто не учел, что говорить мне хотелось куда больше, чем заполучить чью-то добродетель. 

И когда я раскашлялся, Нарцисс спросил: 

- Вы простыли, да, государь? Вам же надо лечь, да? 

Кто бы мне когда такое сказал... 

- Нарцисс, - говорю, - сокровище мое, хочешь земли и титул... за этот вопрос? Графский титул, скажем. Стоит. 

И тут он расплакался навзрыд. Обнял мои колени, ткнулся в руку и разрыдался. А я, как всегда, не знал, что делать с чужими слезами. 

Марианна:

А на третью ночь Марианна пришла ко мне. Принесла ведро воды и полотенце. Не угодно ли? 

   - Государь, батюшка, - говорит, - я замечаю, вы притомились, и волосы вот запылились у вас... а слуг-то у вас нет, подмочь некому... 

   А мимо скелетов уже идет, как между колонн. Я подумал, что хороши у нее нервы, убийце впору. Но Дар тлел в душе, как всегда, не разгораясь - Марианна была ему безразлична, потому что мне безопасна. 

   А холодная вода душной ночью - это действительно прекрасно. И когда Марианна облила меня водой, я почувствовал к ней настоящую благодарность. Мне еще не случалось общаться с женщиной, которая так угадывала бы желания на подлете. 

   А Марианна вдруг сказала: 

   - Уж до чего ж мне вас жалко, государь - и изъяснить нельзя. 

   Этой фразой просто с ног меня сбила. Я сел. А она подала мне рубаху и продолжает: 

   - Труды-то вы какие на себя принимаете, государь-батюшка! Ишь, худой да бледный - а генералам-то вашим и дела нет. Цельный день - все по дорогам, да с делами - ни одной вокруг вас такой души нет, чтоб заботиться стала. Бессовестные они, бессовестные и есть, вельможи-то ваши. 

   Вся эта тирада рассмешила меня и тронула. 

   - Что, - говорю, - Марианна, заботиться обо мне будешь? 

   - А нешто нет? - говорит. И теребит мои волосы. - Вы ж, государь, меня от злой смерти спасли - неужто ж я вам чем-нибудь не пригожусь? 

   На какую-то секундочку, в тоске и затмении, я решил, что чем-то она напоминает Нарцисса. И обнял ее. 

   - Пригодись, - говорю, - пожалуйста. Я порадуюсь. 

   Она, правда, потом говорила, что "негоже с чужим мужем ласкаться невенчанной" - но это только слова, слова... 

   Слова... Думай она так - не пришла бы. 

Магдала:

- Вот интересно, Дольф... ты сам понимаешь, что ты такое... 

   Я рассмеялся. 

   - А то! Я - кошмарный ужас, позор своего рода, у меня нет сердца и дальше в том же духе! 

   А Магдала улыбнулась и провела пальцем по моей щеке: "О, Дольф..." 

   - Все! - говорю. - Больше никогда так не делай. Вообще - довольно, убирайся отсюда! Ты понимаешь, чем рискуешь? Давай, вали! 

   Смеялась, потрясающе смеялась - как маленькая девочка, весело и чисто: "О, страшный Дольф!", - а потом грустно сказала: 

   - Ну что ты меня гонишь? Не хочу уходить, не хочу. 

   Тогда я как рявкнул: 

   - Да не могу я больше на тебя смотреть! Ты это понимаешь?! 

   А она изогнулась от смеха, хохотала - и закрывала себе рот моей ладонью, и смотрела поверх нее светящимися глазами, и еле выговорила: 

   - В чем беда, Дольф? Не можешь - не смотри, - обняла меня за шею и поцеловала. 

   И дальше все было просто-просто. Так просто, как никогда не бывает с женщинами. Я, право, достаточно видел, как бывает с женщинами, подростком, когда за всеми шпионил, и потом у меня все-таки имелась некоторая возможность уточнить, как с ними бывает - нет, не так. На Магдале были тряпки пажа, и она вела себя, как паж... Просто, смело и спокойно, весело - как никогда не ведут себя женщины. 

   Магдала, Магдала... 

   Навсегда внутри меня: чуть-чуть выступающая хрупкая косточка на запястье, тонкие пальцы, узкая длинная ладонь. Длинная шея. Ямочки под ключицами. Маленькая грудь. Полукруглый шрам от давнишнего ушиба - немного выше острого локтя. Косы темно-орехового цвета, почти до бедер. 

   Тогда, в шатре, который пропах опилками, кровью, железом и мертвечиной, где было почти так же холодно, как снаружи, на пыльной попоне, в окружении сплошной смерти, - я уже понял, что из всех женщин, которые у меня были, и из всех женщин, которые могли быть, только Магдала - воистину моя. Если я в принципе мог любить женщину, и если на белом свете была женщина, созданная Богом для меня - то это была Магдала, Магдала. Я начал об этом догадываться еще во дворце, когда она смотрела на меня ледяными глазами - теперь я утвердился в этой мысли. 

   Она стала куском меня, она впиталась в мою кровь. Это меня ужаснуло, потому что от этого веяло огнем Той Самой Стороны. И я безумно хотел выгнать Магдалу, выставить - потому что она встала этим на смертельный путь. 

   А я, наученный горчайшим опытом, был вполне готов больше никогда с ней не видаться - без памяти счастливый уже мыслью, что она существует. Мне до смертной боли хотелось, чтобы она жила. 

   Но я наткнулся на очень серьезное препятствие. Она намеревалась остаться со мной до конца. Она была очень умна, Магдала - она знала, что это смертельный путь. И, тем не менее, решила идти именно так. 

   Если она в принципе могла любить мужчину, то это, видите ли, был я. Я тоже растворился в ее крови. 

   

   В те три дня мы с ней очень много разговаривали. 

   В этом было что-то райское. Друзья - это такая запредельная редкость, такая удивительная драгоценность... особенно живые друзья, хотя и по ту сторону их не в избытке. А Магдала стала не любовницей моей - она стала моим другом, который делил со мной и постель. Это совершенно другое - и это стоит стократно больше. 

Питер:

Питер вошел в сопровождении пары скелетов. Улыбаясь. Меня поразила и взбесила его самоуверенность. Я разглядывал его, сидя на стуле с хлыстом на коленях и ждал, чтобы он сказал что-нибудь в обычном плебейском духе. Как всегда - фамильярное, хамское, заискивающее, просто глупое. Чтобы я мог врезать ему хлыстом по роже, придравшись к словам - я этого ждал с наслаждением. 

   А он сказал с тою же улыбкой, совершенно простодушно, встав на колени рядом со мной и глядя мне в лицо: 

   - Я вам так благодарен, государь. Знаете, вы же первый, кто ко мне по-человечески отнесся. Я же аристократов хорошо знаю - ничего, ей-богу, не ждал на самом деле... - опустил голову, попал взглядом на хлыст, моргнул и спросил, чуточку даже сконфуженно: - Хотите меня отлупить за эту... ну... за эту глупость там, вчера, да? Я понимаю, нагло ужасно вышло... так что я действительно... 

   Вздохнул - и начал расстегивать куртку с виноватой такой и кроткой миной. С тенью улыбки. 

   Ушат воды на огонь. Мне в жизни не было так стыдно собственных намерений. Кровь прилила к щекам с такой силой, что, боюсь, вампиры в этой местности проснулись до заката. Я потерялся и не знал, что делать - поэтому молча наблюдал, как он стаскивает куртку, как развязывает шнурок на вороте рубахи, а на меня глядит странно, как-то почти сочувственно. Говоря: 

   - Мне, правда, жаль, государь. Но я же, знаете, даже в голову не брал, что вы действительно меня помилуете да еще и возиться со мной станете. Я думал - рассердитесь, велите прикончить побыстрее. Вы простите... меня просто кнутом уже били однажды, всего-то пятнадцать раз, а я подыхал несколько месяцев... я перепугался ужасно. Лучше веревка, правда... смерти-то я не боюсь, боюсь сгнить заживо... 

   Стыд достиг совсем уж невыносимых величин. Я отшвырнул хлыст в угол. Питер просиял: 

   - Так вы меня прощаете? Правда? Не сердитесь больше? 

   Я подал ему руку, и он не то, что поцеловал, а прижался к ней лицом, не выпуская, как младший вампир, который пьет мой Дар. Прошептал: 

   - Я для вас - все, ну - все, только прикажите. 

   И у меня на душе как будто чуть-чуть потеплело впервые со дня смерти Магдалы. 

   

   Я так и не знаю, что во мне в те дни было от кого: чье Божье, а чье - Тех Самых. А может, Божьего и вовсе не было. И что бы я ни сделал - убил бы Питера или приблизил бы его к себе - Та Самая Сторона все равно взяла бы свое. 

   Но если бы я все-таки дал волю убийце внутри себя... я бы много потерял. В светлом образе Магдалы мне был явлен ангел, в образе Питера я пообщался с бесом... но, как ни дико это звучит, он вскоре стал мне столько же другом, сколь Магдала - возлюбленной.

Могло бы, конечно, показаться, что любовь и хорошее отношение Дольфа, это только ответ на  отношение к нему, но нет.  Странно, конечно, но «гаденыш» вполне способен недооценить ненависть окружающих, приписать им способность к пониманию, благородство, может припорошенное глупостью.
Его отношение к собственной жене – это странное горькое чувство, выросшее из восхищения, сочувствия, желания понимания, желания найти родственную душу.  

Прекрасная Розамунда стояла в сторонке, все мокрая от слез, вся в черном - замученный пушистый котеночек, который попал под ливень. Маленькая такая, тоненькая - в свите своей, среди громадных баронов и толстых фрейлин. Все, помню, пожималась, ветрено было, пасмурно, хоть и июнь - и платочек мусолила. 

   Кого я всерьез жалел - так это ее. Так хорошо пристроили девчонку - и вот такое разочарование страшное. И какими глазами она смотрела на Людвига в гробу - не передать. Смесь жалости, ужаса, отвращения, нежности - порох такой внутри души. Одна посторонняя искорка - рванет, и сердце разорвет в клочья. 

   Я думал - ишь, еще не невеста, а уже вдова. Бедняжка.

Я же бедную девчонку больше жалел, чем ее собственная родня. И я все понимал, несмотря на возраст - она ж не первая девчонка была, которую я видел в жизни. И ей показывали портрет Людвига, она, может быть, даже поболтать с ним пару раз успела, с нашим белым львом, потанцевать... а теперь должна как-то смириться вот с этим... что я в зеркале регулярно вижу. 

В городе объявили, что наша помолвка состоится сразу по истечении срока траура. И весь город шептался все три траурных месяца, что отдали, мол, кривобокому шакалу белого ягненочка. Я об этом знал, потому что при дворе болтали то же самое, только злее. 

   А я сидел в любимой клетушке на сторожевой башне и строил иллюзии. Нэда вспоминал, вспоминал, как славно, когда рядом... как сказать... ну, когда обнимают тебя горячими руками, по голове гладят, говорят что-нибудь доброе, пусть хоть пустяковое. Я же одиночкой рос, меня никто не ласкал - проклятая кровь - а хочется, хочется ведь... 

   Клянусь Той Самой Стороной или Господом, если вы так легче поверите - ни о каких непристойностях не думал. Ни о самомалейших. Просто размечтался - как я Розамунде объясню, что я ей не враг, что обижать не стану и другим не позволю... Что лапать ее, как все эти придворные кавалеры своих девок, нипочем не буду, а в первую ночь поцелую ей руку, только руку... Ну если только в уголок рта еще, если она захочет. 

   Что вопросами престолонаследия станем заниматься только, когда она сама позволит. Когда подружимся. Расскажу ей, думал, как Нэду, все честно. Чтобы она поняла, что я не законченная мразь... и что не завидовал Людвигу - другая причина была... Если только когда-нибудь посмею ей сказать, что Людвига убил... 

   А к ней подойти не получалось. Она вечно с дуэньями ходила. А у дуэний был вид цепных собак. И я решил, что это, видно, против правил каких-то - разговаривать с невестой до свадьбы. Не стал настаивать. 

   Я не влюблен в нее был, нет... но она меня занимала. Даже очень. Я все думал, что она мне станет подругой, родным человеком. Что все будем обсуждать вместе, разговаривать... 

Дым, иллюзия, самообман и все же мне кажется Дольф ее любил. Не сбылось, не сложилось, у девочки не хватило  смелости услышать того, кого ей  навязали в мужья, да и не было желания слушать.  Когда заранее предубежден – услышишь ли?  Истолкуешь ли верно – как сказано, или нет? 

Дольфу не удалось рассказать о своем отношении, донести это до нее. Девочка выходила замуж за врага, и врага в лице Дольфа всю жизнь и видела. 

- Если я палач, - говорю, - что ж вы сказали "да" в храме? 

   Она разрыдалась в голос. Ее всю трясло от слез, мне хотелось погладить ее по голове или обнять, но я боялся, что она это не так поймет. Я не злился на нее, нет. Я понимал, что ее обманули маменькины статс-дамы, забили ей голову всяким вздором... я не знал, что с этим делать, но мне казалось, что она не виновата. 

   Я тогда еще не знал, что очень красивые и очень беспомощные с виду люди могут быть самыми изощренными врагами - и беспомощность Розамунды совершенно меня обезоружила. 

   А она, рыдая, выкрикнула: 

   - Теперь у вас хватает жестокости попрекать меня послушанием! Как я могла ослушаться отца, как?! 

   - Сказали бы, что я убил брата, - говорю. - Отправили бы меня на костер. 

   - Я говорила! - всхлипывает. - Но мне никто не верит! 

   - Вот здорово, - говорю. - Вы вышли замуж за того, кого хотели убить?

Совершенно изумительный штрих к портрету. К обоим портретам. Потому что, даже зная о подобной враждебности, и в дальнейшем Дольф несколько раз пытается наладить отношения с женой. На что надеется – ну, видимо, хотя бы на установление хрупкого мира. Наивный.

Вообще, несмотря на весь свой практический ум и смекалку есть область, в которой Дольф весьма недалек. Он способен в минуту гнева, когда ярость  застилает разум, убить брата, который  мимоходом, не думая (или думая и намеренно, издеваясь) оскорбляет не столько его самого, сколько  память о дорогом  Дольфу человеке. 

- Завидуешь, небось, - говорит. С сердечной улыбкой. - Сравнить прелести Розамунды с костями того дохлого пажа... 

   И в этот самый миг я вдруг почувствовал, как защита треснула. Смертную боль почувствовал, когда эта трещина пошла по сердцу, по уму, по нервам, по душе - чуть не заорал, так Дар жег щит Святого Слова. Хотелось корчиться и по полу кататься. Едва стерпел. 

   И вдруг отпустило. 

   Я поднял глаза и посмотрел на Людвига. Смотрел и ощущал, как Дар протек через трещину, то-оненькой струйкой. Как черный ручеек влился в братцев мозг, но не разорвал мозг в клочья, нет - собрался где-то внутри, маленькой такой лужицей, стоячим болотцем. Чтобы долго и тихо гнить. 

   А Людвиг ровно ничего не понял. Понятливость - вообще не наша семейная добродетель. Да ему бы и в голову не могло прийти, что он сейчас сломал мою защиту. И что именно ему нужна эта защита, как воздух. И что мой ошейник - это уже просто побрякушка. Цацка. Как любой его дурацкий перстень. 

   Он посмотрел мне в глаза - мне казалось, что в них моя смертная злоба горящими буквами выжжена - и захохотал. 

   - Что?! Проникся? Ну то-то. Беги, малыш, играй - сейчас портные придут. К этому костюму еще плащ полагается - белый с золотым подбоем, представляешь? 

   - Очень красиво, - говорю. 

   Еле выдавил из себя. И ушел. 

   Я сам не знал и никто не знал, что мой Дар так силен, чтобы проломить каббалу на серебре. А тем более - что я могу наносить раны, которые открываются не сразу. Это уже высшие ступени, многим старцам, высохшим в злодеяниях, не под силу. Но этой мощью меня не Те Самые Силы одарили, это я понял точно. 

   Это я такой подарок получил от своих родных и близких. Это моя собственная боль, ярость и беззащитность. Все могло быть иначе, но они сами сковали мне меч против себя же самих, закалили этот меч и подвесили к моему поясу. 

   И я им за это тоже не благодарен, потому что если бы этого не случилось, на моей душе было бы гораздо меньше шрамов. 

Он способен убить отца, дестабилизирующего  обстановку в стране до крайней степени.

  - А когда они диктовать-то кончили, грудку-то у них, видно, полегчило. Так они изволили улыбнуться и молвить, что, мол, коли они, паче чаянья, останутся на белом свете жить, то уж станут Господу угождать. На Святой Орден пожертвуют да прикажут, чтоб остроги отомкнуть и колодников-то на волю выпустить, а также и каторжников тоже, что руду добывают... А потом поразмыслили в уме своем и добавили, чтоб не всех, конечно, колодников, а тех только, кто государя не хулил и в предосудительных чтениях не замечен. Коли проще сказать - воров да разбойничков... Маменька ваша изволили прослезиться от умиления, а иные-прочие крепко призадумались... 

   И я тоже крепко призадумался. Я просто сел и обхватил руками голову, которой хотелось биться об стенку. Жалел только, что нельзя настучать об стенку башкой кое-кого другого - чтобы в трещины ума вошло. 

   Я слишком хорошо знал, какая у нас в Междугорье обстановка с разбойным людом. На Советах об этом не слишком много болтали, зато в приватных беседах только так чесали языки. От лесной вольницы житья не было - а бригадир жандармов, по слухам, брал с воров налог на право спокойно работать. А когда по папочкиному проекту тысячи этих бедняжек, которых неким чудом удалось-таки заставить вкалывать на благо короны, выйдут на волю, голодные и злые... 

   Если король-отец поправится. 

   

   Я не хотел его убивать. И уж во всяком случает, не наслаждался происходящим. Но меня приперли к стенке. 

   Пропади оно пропадом, мое наследство. Мне в любом случае не светило получить много. Но меня грызла мысль - а что если он выздоровеет, распустит в стране ворюг, а после этого свалится с коня или еще как-нибудь сыграет в ящик? Что я тогда буду делать? Мне же и так остается не государство, а загаженный свинарник, у меня и так будет непочатый край работы - и нечем платить исполнителям - да еще и разбойников я получу на свою голову? 

   О, если бы я мог решить, что это его каша и ему ее расхлебывать! 

   Не получалось. Я слишком хорошо знал, что мой батюшка не расхлебает. И что, пока жандармерия возится с ворьем, кто-нибудь умный элементарно на нас нападет и очередной раз откусит кусок нашей территории. И на это снова будет божья воля. 

   Меня просто в узел скручивало от этих мыслей. Я двое суток не мог спать, не мог жрать, и все валилось из рук. Я ждал, что будет. В глубине души я надеялся, что батюшка одумается, когда у него спадет лихорадка. 

   Не одумался.

Дольф способен на многое.  В частности он способен воевать в одиночку, собрав свою армию по погостам, поставив под знамена мертвецов, просто чтобы сохранить живых. Способен дойти до столицы врага и заставить того отдать  отгрызенные за десятки лет территории. 

А вот на что не способен – постоянно держать в голове, такие свойства людей, как ненависть и глупость. Он неспособен  подумать о защите для Магдалы, уповая на то, чтоникто из его врагов не посмеет поднять руки на свою бывшую королеву.

Он недооценивает  Розамунду – бедного  замученного котеночка, оказавшейся способной замутить интрижку и пожелать взойти с «любимым» на трон. Ему даже в голову не может прийти что его собственная мать можетне просто знать, а всецело поддерживатьподобные планы, даже не беря в голову то, что эта ситуация может привести к гибели ее родного внука.

Нет, Дольф не стопроцентно хороший человек. И все же этому «темному властелину» симпатизируешь. Потому что всецело, абсолютно, желая достигнуть поставленной перед собой цели, он и платит – собой. И даже имея возможность избежать смерти, выбирает, равно как последний из его возлюбленных и друзей 

 "Проживу человеком - и умру как человек".

Читая последние строчки рукописи дневника, понимаешь, такие слова вправе сказать не каждый. 

Я сделал Междугорье великой державой, уважаемой соседями до нервных спазм. Я вернул земли, которые принадлежали нашей короне издавна. Я всю жизнь беспощадно истреблял тех, кто хоть чем-то угрожал моей стране - и на сегодняшний день у нее не осталось внутренних врагов. 

   Те Самые честно выполнили договор. Я стал великим королем, ненавидимым народом, с дурной славой и тяжелой памятью. Но мне удалось кое-что вырвать из их лап.  

А от эпилога становится грустно. Потому что по всему выходит, чтобы страна процветала, Те Самые Обязательно потребуют за это кого-нибудь заплатить ту цену, на которую согласится не каждый. Найдутся ли они, такие, готовые ответить  на предложение:

- Власть без любви народа. Власть без награды. Дурная слава. Тяжелая память. Устроит? 

- Великолепно. То, что надо. Сколько с меня?