Рецензия на роман «Навьи сказочки. Сказ первый о том, как Кащей Жар-птицу поймал»

Влюблённый Кащей

Простая на первый взгляд сказочная любовная история буквально переполнена смыслами, фольклорными и мифологическими. Главные герои — тоже сказочные, поданные, однако, с авторской точки зрения, они ярки, сложны и неоднозначны. Последнее можно было бы счесть данью постмодернизму, но правда в том, что именно такие герои действуют и в архаических легендах.

Главная героиня — Марья, молодая деревенская целительница, против которой отвергнутый ухажёр настроил соседей, да так, что те вознамерились её линчевать. Далее выясняется, что в девушке живёт душа Жар-птицы, а сам образ приобретает черты различных славянских фольклорных персонажей — духа умирающей-воскресающей природы Мары, колдуньи-богатырши Марьи Моревны, а местами даже Бабы-яги.

Герой — Кащей, тот самый Кощей бессмертный, что свежо и интересно. Конечно, одна из основных его фольклорных функций — похищение девиц, однако в роли героя-любовника он, как правило, не выступает… Кощей — персонаж сложный и довольно древний: например, есть мнение, что именно одну из историй о нём изображает сюжет на ритоне из кургана X века Чёрная могила. Многие учёные полагают, что изначально это божество мира мёртвых, наподобие греческого Аида или индийского Ямы. В сказках же это всегда антагонист героя и олицетворение тёмных сил.

Однако, например, знавший толк в мифологических сюжетах Джеймс Фрезер проводит параллель между Кощеем и библейским Самсоном — в их историях и правда довольно много общих черт. И их было бы ещё больше, дойди до нас рассказ о Самсоне с точки зрения его врагов-филистимлян…

Как бы то ни было, в новелле Герды Кащей тоже деятель «тёмной стороны»: «Чернобога младший сын. Зло. Лютое. Хозяин Нави». Да и также умыкает красну девицу в эту самую Навь, мир мёртвых и тёмных духов. Правда, при этом спасает её от разъярённых односельчан, а также от самоубийства — Марья собиралась утопиться.

Начало новеллы впечатляет: Кащей устраивает поселянам локальный апокалипсис и мчит девицу на мистическом коне Буяне по Калинову мосту через речку Смородина, отделяющую Навь от Яви — нашего мира. При этом он напоминает близкого персонажа — Лесного царя из баллады Гёте.

«И конь у него черен — чернее ночи самой. Таких коней я и не видела. На таких конях только князьям ездить. Кожа — атласная, грива и хвост — шелковые. Седло да упряжь вся самоцветами изукрашена. И косит на меня это диво дивное — конь его — черным глазом своим, словно понимает чего».

Однако какой-нибудь Иван-царевич не спешит за ним с намерением отбить похищенную — Кащей сам себе добрый молодец, богатырь и царевич, и искренне влюблён в девицу:

«Марьюшка… Краса ненаглядная. А я — похититель чужих красавиц-невест».

Поскольку рассказ поочерёдно ведётся с точки зрения Кащея и Марьи, мы скоро узнаём, что и её сердце склоняется к хозяину Нави. Вообще, тут возникает богословски-этическая коллизия свободы воли. Похищения ведь как такового нет: Кащей неоднократно спрашивает согласия Марьи и получает его:

«Поняла ли сама, кто я и куда тебя зову? Зная, пойдешь ли? Если нет — неволить не буду. Здесь и расстанемся».

Учитывая, что девушка попала-таки в мир мёртвых, начало новеллы эмоционально и эстетически перекликается с финалом «Мастера и Маргариты» Булгакова: на самом деле героиня только что умерла и теперь в сопровождении демона красиво и торжественно несётся прямо в ад.

«Не скакали мы — а летели. Конь его черный едва касался копытами — не земли, верхушек берез и сосенок, а после и вовсе лишь туманных краешков облаков. Искры алые из-под копыт чудо-коня летели».

Однако по сюжету и в глазах Кащея Марья остаётся живой — в отличие от прочих обитателей его царства, духов утопившихся женщин, мавок и русалок, и, надо полагать, прочей нечисти:

«А он подумал — живая она. Настолько живая, как может быть живым лишь человек».

Таким образом Марья становится в один ряд с античными героями, живьём странствующими по загробному миру.

Опекать здешнюю неживую публику — отнюдь не главная функция ГГ. Дело в том, что он «Кащей-птичник» — проводник немощных душ умерших людей, принимающих образ птиц, в небесное царство светлых богов Правь. Его главная обязанность в местном пантеоне: лечить искалеченных грехами птичек мёртвой водой и отпускать их ввысь. То есть в этой ипостаси он психопомп.

«То души людские, при входе в жизнь к телам Рожаной крепко пришитые. Ложь людская да злоба, да сребролюбие, наветы да потворствие злым страстям ломают тонкие птичьи косточки, перья из крыльев выдергивают, ослепляют, калечат их. Не подняться больным птахам в небушко. Не взлететь — ни большим, ни малым. Им в исцелении я отказать не могу».

К слову, структура мира и пантеон богов новеллы, конечно, выглядят стройно и логично, и производят впечатление исконной праотеческой языческой религии. Но на самом деле о религии этой известно крайне мало — буквально отрывочные сведения, а то, что сейчас называется славянским или русским язычеством — современные реконструкции. Однако для вторичного мира литературного произведения это несущественно.

С этой точки зрения все волшебные элементы повести: живая и мёртвая вода, хрустальная гора, сверхъестественные существа всякого рода, и так далее работают на развитие сюжета. Скажем, вот молодильные яблочки — элемент не только того, что мы называем «русскими народными сказками», но и толстенного пласта мировой мифологии: от яблок сада Гесперид, до персиков бессмертия китайской богини Сиванму (про библейский сюжет с плодом Древа жизни помолчу). Истратив энергию на лечение покалеченных душ, Кащей из романтического красавца — «печального демона» превращается в дряхлого старца, более схожего с привычным нам сказочным образом. И Марья обращает этот процесс вспять при помощи тех самых яблок.

Или «кипячий ключ» с мёртвой водой, в котором Кащей горит не сгорая, на манер птицы Феникс, составляя таким образом пару Марье, у которой, как сказано, душа Жар-птицы. Все эти аллюзии введены не просто для сказочного антуража, а создают нужные для сюжета эмоциональные коллизии.

Как и неспособность Кащея прикоснуться к живому существу, а значит и к любимой, не убив его. Антагонизм между живым и неживым, их несочетаемость при взаимном притяжении — основной конфликт повести. Это видно из постоянных рифмовок образа Марьи и Кащея.

Двуедин и двойственен и сам Кащей, что несколько раз подчёркивается упоминанием, что он улыбается половиной лица. Что приводит на ум двуликого Януса или вообще какие-нибудь мексиканские калаки — полулица-получерепа, тоже атрибут культа умерших.

«Он усмехается недобро, а на душе тепло и светло — словно на летнем солнышке разнежилась я, на пригреве сомлела… А что хмурится он — так пусть хмурится. Негоже повелителю Нави дурным радостным козленком скакать».

Байроническая сущность главгера проявляется и в том, что он идёт против своей среды — в данном случае общества богов этого мира. Умыкание в Навь живой женщины фраппирует его божественных родственников, да так, что урезонивать его является сам верховный бог, носящий почему-то титул Одина Всеотец, хотя далее сказано, что это бог Род, который тоже является во многом поздней реконструкцией. Я предпочитаю считать его праиндоевропейским Дьеусом — впрочем, научная реконструкция и он.

Но для литературного разбора это тоже неважно. Кащей не собирается отказываться от Марьи, хотя их любовь физические невозможна.

«А теперь черен лик его светлый стал. Исказила лицо лютая ненависть. И не было спасения от него ни малому, ни старому, ни парубку, ни красной девице».

Наступает кульминация, в ходе которой Кащей молит Мать (видимо, славянскую Макошь-Мокошь) возродить давно пересохший источник живой воды, ибо лишь она способна спасти его возлюбленную. И Мать исполняет его мольбу — после того, как он сам проявляет милосердие,

В мифологическом хэппи-энде Кащей и Марья утверждают свой статус хозяина и хозяйки загробного мира.

Новелла демонстрирует высокий уровень владения автора словом: текст имеет особую ауру — расу, если пользоваться термином древнеиндийской эстетики. Впечатление от него одновременно и умилительно-сказочное, но подспудно, сокрыто — и тревожно-зловещее.

Стилизация под сказовый слог сделана достаточно умело и — что важно — ненавязчиво, с чувством меры. При этом возникают ассоциации не только с восточнославянским, но и, например, кельтским фольклором, в частности, в описании жилища Кащея. Вообще, описания ярко метафоричны и экспрессивны:

«Вот тогда-то она и подняла на него взгляд — и утонул он в этих глазах — хрустальной сини апрельской. И отчаяния в ее глазах уже не было. Только удивление. Да еще совсем немного надежды».

«Темна ночь чернолунная. Звезды на небе красные, как угольки догорающие. Стылой сыростью да затхлостью веет — то туман с гиблых болот волнами по двору плывет».

Однако отдельные пассажи, на мой вкус, излишне «заворочены» и от того маловразумительны:

«Там где ее лицо, где ее сбитое дыхание, где этот ее бездонный взгляд. И тепло. Такое тепло от курлыкания огненной птицы — души ее, что век бы стоял вот так — опустившись рядом с ней на землю, да грелся…»

Впрочем, подобные стилистические преткновения в тексте редки и общее впечатление от него исключительно благоприятно.

P.S. Автор рецензии имел возможность ознакомиться с полным текстом произведения.

Имею возможность, способности и желание написать за разумную плату рецензию на Ваше произведение.