Рецензия на сборник рассказов «Первообраз тьмы»
Рецензия на рассказ "За правым плечом" из сборника Omni Videns "Первообраз тьмы"
"Кто-то громко кричал, но я уже не мог определить — доносится звук изнутри или снаружи. Способность воспринимать окружающее покидала меня в пронзительном свисте рассекаемого воздуха, и я больше не мог найти путь обратно в маленькое окошечко индивидуального восприятия."
/Altered Carbon, Richard K. Morgan/
Рассказ прослеживает особенности идентификации сознания у ребёнка, родившегося не в приятных хлопотах родительского ожидания, а случившегося вне этих романтических розовых иллюзий. Ни одна мать, ждущая своего повторения одухотворённо, даже на краю сознания не держит мысль о том, что с рождением, как бы в нагрузку, она дарит ребёнку и будущую смерть.
Мрачные краски экспозиции в серых тонах ненастной погоды, как бы на одну ступень ставят каменное бесчувствие здания роддома, привыкшего к конвейеру синюшного мяса и холодный объектив фотоаппарата, схватившего кадр с одиноким от рождения, ненужным младенцем. Эпизод с фотографированием неестественностью сцены создает с первых строк какую-то сюрреалистическую оптику восприятия событий.
Это ощущение усиливает уровень достоверности мелочей. В описании "переворачивания ванночки на столе" сложно удержать улыбку. Её, наполненную водой с плоским дном, трудно даже приподнять, не то чтобы перевернуть. Эпизод воспринимается как фандоп. И далее, повествование про то, что мать его "достаёт" читается с легким ощущением недопонимания. Если уж ребёнок выкатился из ванны, то для использования такого глагола, стол должен иметь форму чаши. Это, конечно, мелочи, но они, к сожалению, местами лишают текст натива авторского замысла, если он правильно понят.
Правда позднее, становится ближе именно этот отход от правдоподобия. Он позволяет по-кафкиански с искажением через линзу рассказчика воспринять образ иконостаса с собачьими головами святых. Внезапно пробившийся Египет с Анубисом неплохо оттеняет мотив желаемой смерти, зачатый до рождения героя деталью пуповины вокруг шеи. И здесь уже появляется философское нечто - безопаснее на земле родиться мёртвым. Не этому ли учит символика одной из самых распространённых религий. И в этом контексте образ матери больше похож на прижизненный саркофаг скупых остаточных эмоций, нежеланий, равнодушия к тому, что стало помехой. Путь героя без инстинкта самосохранения - символизирует инициацию "Бардо Тхёдол" среди живых. Коллизия пересекается с отражениями современности, где игровая смерть порой переживается трагично, но приемлемо, приручая геймеров к тому, что когда-то игра окончится. Для одного, а остальные останутся.
Интересные смысловые переклички автор рассыпал в говорящих деталях, так ситуация по Грофу, где рождение - предтеча жизни, проработана в развитии сюжетного действия: параллели "детская ванночка" и "тонущий трамвай" неплохо дополняют друг друга. Повторение ситуации наблюдается даже в динамическом паттерне действия: оба, и ванночка, и трамвай, заваливаются набок. Этот синдром боковой жизни хорошо известен адептам раннего интернета. И почему-то вспомнилась старая колыбельная, где волчок хватает ребёнка именно за бочок.
У героя заботливый ангел хранитель, судя по траектории подаренного шрама, он на волне "Наутилуса..." (еще одна знаковая деталь - как предтеча катастрофы аварии и затопления) может стать оберегом, особенно в сложном пути интроверта.
Детали психологического подтекста воссоздают конструкт ситуации, делая её объёмной, почти голографичной. Читатель видит события со стороны и изнутри героя. Так слепок восприятия на грани смерти отражается в простом бытийственном "хочется только одного: поправить выскользнувший из уха наушник". Это, во-первых, лишает ситуацию пафоса, с которым так любят играться художники, вовлекая героев во все тяжкие по прохождению вариантов "смерти понарошку". Во-вторых, недвусмысленно и очень ярко позиционирует приоритеты. Для главного героя ценностное значение внутреннего, запечатанного старыми книгами, намного дороже и значимее, чем внешняя оболочка событийных иллюзий, где социум, больше напоминает бал теней.
Мотив самодостаточности в маленьком кругу комнаты, замкнутого мира недоласканного ребёнка, отказа от эмоций, существования героя в виде балласта - темой артикуляции связан со словами, речью, способом самовыражения. Пуповина превращается в прощальную записку матери, ту самую дорогу, которую она открывает своему прошлому, материализовавшемуся в виде нежданного ребёнка. Итог катастрофы с трамваем, как идейное продолжение темы смерти до жизни, свидетельствует о том, что в игровом зале планеты быть балластом не всегда плохо. Фортуна иногда устает от счастливчиков, посягая на пустоту и нетронутое время отшельников, юродивых, изгоев и приблуд. По древнему закону, переосмысленному в первой кэмероновской аватаровской истории о том, что в наполненный сосуд уже ничего нельзя налить.
Ещё один уровень рождает новый ракурс восприятия темы, волновое явление в описанном эпизоде. Рожденный с желанием смерти явно противостоит в обыденности тем, кто не лишён природного инстинкта выживания. А в борьбе двух желаний у любителей пойти дальше, чтобы хотя бы из любопытства узнать, чем всё это закончится - волна сильнее. Именно она и выбрасывает мертворождённого, как балласт, приговаривая его к жизни.
Тема "привязанности/отторжения" из детали пуповины, верёвки на чердаке драматически воплощается по вайбу свежего шва на шее героя в эпизод утраты поводка, хранящего "пятнистую собаку". Питомец не узнал того, кого ждал, и испугался переродившегося хозяина, вернувшегося с запахом чужих больничных смертей. И знаковая кличка "Данте" не может не отправить к реминисценции девяти кругов знаменитого автора, на уже проработанной в рассказе почве жизненного ада.
В финале появляются иронические ноты, именно там, где герой получает способность перейти из состояния бесчувственности на волну переживаний. Ирония в описании чувства эмпатии, как разоблачение обманки восприятия, когда кажется, что разделившие боль, делают это искренне. Очень редко делят боль, эгоизм играет на поле чужих страданий еще яростнее, чем на пиратском корабле любви. Но это не принято акцентировать, потому что в обществе навязанного гуманизма не приветствуется озлобленная искренность животного начала человека.
Фраза "Но вместо еще одного разговора с человеком, который будет сочувственно пучить глаза и мысленно определять в какую палату из отделения для буйных лучше отправить этого громилу" уравновешивает два мира, а то и, меняет их местами: адекватов натуралов и сумасшедших душевнобольных. Равнодушие никогда не станет причиной смирительной рубашки, хотя его проявление изрядно порицается в обществе. Странное противоречие.
Возвращение чувственности к герою в авторской интерпретации сопоставимо с болезнью навязчивых состояний и одержимостью. Мотив забивания мозга сетевым мусором, как тем самым информационным балластом, лечащим рефлексии собственных проблем и драм, становится продолжением линии эскапизма, которая сжимает пространство одинокой комнаты до площади монитора или дисплея, что еще меньше. Формально, сеть становится трафиком общения с другими и заправочной станцией мыслеобразов для той новой сущности, которой одержим герой. Описание ласк изнутри тела правдоподобно выписаны в ключе естественного чувства: отвращения и брезгливости, смешанного с испугом от того, что это не только нечто неизвестное, но и необратимое.
Кольцевание сюжета образом ванны, в которой герой пытается зафиксировать отражение симбиота (привет, "Веном"), делает историю композиционно завершённой, но не лишённой вариативности прочтения. Путь изгоя вибрирует на волне избавления от наносного перед тактильным контактом с симбиотом. Лирическое отступление, где осознанность выбора пути одиночки разбавляется механикой вглядывания в отражение горящих в ванне свечей, приводит к мысли, что порог боли не просто совершенно разный у людей, но и иногда - диаметрально противоположный. Поэтому главные бонусы и фора зеркальности бытия, где боль и пустота, если не принимаются на ура, то хотя бы не становятся объектом раздражения, даёт фору именно таким героям, которого представил автор.
Жёсткий текст, без ню эмпатии, чем и запомнится, больше даже, не как художественная история, а как хроника абсурда современного перевёртыша мира, где можно утонуть за столом с ПК и упасть, лёжа в кровати, переродившись в детскоё стёганое одеяло.
Что чувствуется в тексте сильнее всего - вайб волны, где автор занимается любимым делом. Пишет...