Рецензия на роман «Серебряная осень»
Начнём честно и немного злонамеренно: автор, кажется, так влюблён в свою окопную правду, что готов до бесконечности натирать нам в мозг сырой глиной, только бы мы ощутили «настоящесть» происходящего. Никакой благородной позы, никакой героической оптики, одни швы, занозы и командиры, похожие на провизоров без аптечки. И ещё — эта сухая экономия прилагательных, будто писатель расплачивается ими из фронтового пайка и боится потратить лишнее. Можно подумать, что текст специально отказывается от красоты, как солдат от последней сигареты перед атакой: вроде бы хочется, но страшно — вдруг станет слишком сладко и неправда?
Ладно, я пошутил. Перед нами редкий пример честной прозы, в которой героизм не выговаривается, а случается боковым зрением, как тень человека, вставшего раньше тебя, чтобы донести воду всем, а не себе. Прелесть «Бессмертного» — в дисциплине наблюдения: фразы укорочены, как дыхание в промёрзшем воздухе, и от этого каждая деталь звучит сильнее. Текст устроен словно из трёх порций материи: земля (почти осязаемая фактура окопа), голос (который не претендует на пророчество, а фиксирует), и пауза (в которой вдруг слышно — живы ли мы). Эта триада и создаёт то самое бытовое бессмертие: ведь бессмертен не персонаж, а его жест, повторённый товарищами столько раз, что он переживает носителей.
Приёмов немного, но они точны. Во-первых, замедление — сцены не выстреливают салютом, а стекают, как снег в воротник: сначала холод, потом понимание. Во-вторых, несимметричная «командирская» линия: лейтенант — и не герой, и не антигерой; просто человек, которому досталась обязанность говорить «вперёд», когда все мыслят «назад». Эта нерешительность не разрушает образ, а освещает его: храбрость здесь — производная от стыда перед своими, а не от лозунга. В-третьих, чистый монтаж: короткие абзацы действуют, как переброска ящиков в темноте — без цинизма, без истерики, с той рабочей аккуратностью, которой обычно не награждают орденами.
Особенно удаётся автору работа со звуком и тишиной. Там, где иной рассказчик добавил бы «яркий закат», «горький дым», «гордый шаг», здесь — скупая акустика: кто-то кашлянул, треснул ремень, где-то щёлкнул затвор. Эта звукопись делает текст документальнее любой хронологии. И именно поэтому паузы — главный смысловой двигатель: в них читатель добирает, домысливает, участвует. Такой способ письма — рискованный: он рассчитывает на взрослого читателя, знакомого с ценой слов. Но «Бессмертный» этот риск выдерживает: не зря первые страницы кажутся сухими — к середине они прорастают теплом, которое нельзя объяснить, только узнать.
Есть и заусенцы — намеренные. Автор нарочно удерживает язык от приукрашивания, поэтому местами текст кажется «неполированным». Но в этом — метод: как нельзя отполировать каску до зеркала в бою (всё равно испачкается), так нельзя отполировать войну до «смысла». Смысл тут — в собранности жестов: разделить сухарь, подвинуть шинель, примерить чужую усталость. Это не драматургия триумфа, это этика выносливости. Собственно, «бессмертный» — не о человеке, пережившем пули, а о поступке, пережившем человека.
Лирические выстрелы у автора редки, оттого точны. Когда появляется формула вроде «нас оставалось человек двадцать», она работает лучше всяких клятв: статистика здесь — романная поэзия. И когда рассказчик вдруг признаёт страх, он не опрокидывает мужество — он делает его возможным. В хорошей фронтовой прозе страх — не враг, а калибровочный инструмент: благодаря ему видно, где заканчивается риторика и начинается действие. Этот текст именно такой: он меряет жизнь страхом и продолжает жить.
Отдельно отмечу прозрачность композиции. Кажется, будто автор просто записывает хронологию, но на самом деле это продуманная череда «узловых молчаний», где решения принимаются без слов. Из этих полусекунд и складывается «долгая воля» книги. Потому и финальное ощущение — не «мы победили», а «мы не дали пропасть друг другу». Для военной прозы это редкая и зрелая интонация — без фанфар и без отступничества, с тем самым тихим светом, который не требует тёмной комнаты, чтобы быть видимым.
И если уж искать место книги на полке — это рядом с теми текстами, где война не декорация и не театр, а моральная физкультура, проверяющая связки смысла. «Бессмертный» говорит негромко, зато остаётся — не лозунгом, а привычкой беречь. В наше время шумных побед и молниеносных мнений такая тишина — почти подвиг.
Вывод. «Бессмертный» — проза выносливости, где героизм не произносится, а делается на автомате, как перетянутый ремень на плечо. Это книга не о смерти и даже не о войне — о том, как человеческое остаётся, когда всё остальное уходит. Бессмертно в нас ровно то, что мы неоднократно сделали для другого.