Рецензия на роман «Жека 4»
Автор, конечно, смелый человек: назвать героя «Жека» — и заставить его бегать между генералом, мэром и Иванычем так ловко, будто это не провинциальные девяностые, а карусель с конями породы «коньяк и блат» — это надо уметь. Отдельно восхищает тонкая педагогика: читатель успевает понять, что «охота с большими людьми» — это не про рябчика и не про енота, прежде чем его аккуратно подводят к бирже, фьючерсам и опционным лотам, где вместо выстрела по утке стреляет цена на металл. А вы, кажется, и в самом деле решили показать историю взросления страны через меню провинциального кафе и бухгалтерию с криминальным послевкусием. Честно: временами хотелось позвать учителя труда — пусть он объяснит, как из яичницы и коньяка собирается капитализм.
Ладно, я пошутил.
«Жека 4» — это редкий случай, когда провинциальный хронотоп девяностых получает не музейный, а живой, рабочий ракурс. Текст упрощённо не романтизирует «романтику» — он показывает её как механику: знакомства — это шестерёнки, разговоры — передаточный ремень, а «охота» — шифр на доступ к ресурсам. Автор создаёт убедительный каталог переходной экономики: от застолья до биржевого стакана, от «Сибирь Аудит» до японской электроники, от разговоров про Сочи и загранпаспорт до прагматичного «плана Б» — украсть у времени немножко будущего, пока оно само всех не украло.
Лучшие страницы книги — там, где жаргон делового дня сталкивается с разговорной интонацией. Вы находите тот самый русский регистр, в котором «коньячку выпьем?» равноправно соседствует с «опционными лотами», и именно это производит эффект правды: не «бандитская романтика», а крепкий бытовой реализм, где криминал — не тату на плече, а настройка доступа. Ваши диалоги работают как барометр давления: чем легче реплики, тем тяжелее ставки. В результате получаем не очередную ностальгию по малиновым пиджакам, а учебник адаптации — порой циничный, порой трезвый, но заметно человеческий.
Персонажи удаются через функцию, а не через биографию — это осознанный приём. Генерал, мэр, Иваныч — все они исполнители ролей в спектакле «кто к чему доступ имеет». Жека — не «романтический плут», а прагматик: его этика — этика сдержек и противовесов, где план «А» всегда соседствует с планом «Б», а чаще — с планом «Поторопись». Интересно, что почти в каждой крупной сцене у вас есть маленький бытовой маркер — кафе у лыжной базы, «Мальборо», разговор про Сочи — который заякоривает высокие ставки в низком жанре повседневности. Это усиливает доверие: мы верим, что так и говорили, так и делали, потому что так и едят, и шутят, и сомневаются.
Структурно текст двигается сериями «порогов»: охота → аудит → Москва → биржа → импорт. Каждый порог — это не кульминация, а смена правил, своеобразный «переучёт» реальности. Отсюда — удачный тематический нерв: приватизация предстает не как «великий передел», а как великое недоразумение, где государство и бизнес соревнуются, кто быстрее назовёт старое новым и вырвется вперёд. И здесь же — философский оттенок книги: план «Б» в условиях постоянной перемены превращается из побега в форму ответственности перед собой. Уйти — тоже решение. Остаться — ещё более дорогое.
Есть и шероховатости. Иногда сцены застолья затягиваются — жанровый «пар» рассеивается, и вместо давления мы получаем просто тёплый пар от чашки. В такие моменты хочется на пол-поворота резче склеивать эпизоды: вы это умеете — видно по биржевым фрагментам, где синтаксис ускоряется, а фразы становятся короче и острее. Эту энергетику можно дозировать чуть равномернее: пусть сделки «подъедают» застолья, а не наоборот. Ещё одна зона усиления — второй план. Женские персонажи (Ирина и др.) намечены экономно; возможно, стоит дать им не только функции «привыкнуть к работе» или «оттенить героя», но и собственный вектор — девяностые одинаково ломали всех, и именно множественные векторы добавят глубины картине.
Тем не менее общий эффект — убедительный и яркий. Книга заставляет вспомнить не «романтику» эпохи, а её арифметику: кто платит за решение, кто за скорость, кто — за право на сомнение. И именно тут «Жека 4» оказывается не просто хроникой, а практикумом по человеческой реакции на нестабильность. В финале, когда металл превращается в цифры, цифры — в опцион, а опцион — в обещание, остаётся тихий голос, произнесённый почти шёпотом: «Правительству невыгодно, чтобы народ жил хорошо». С этой фразой спорят многие, но текст показывает важнее: пока мы спорим, герои учатся жить между «сегодня» и «уже поздно».
Афористично подытожу: девяностые — это когда у страны план «А» закончился, а план «Б» каждый сочинял сам на салфетке. У кого получилось — стали предпринимателями, у кого нет — комментаторами. Эта книга честно рассказывает о первых, не забывая, что вторые в зале тоже сидят.