Рецензия на роман «Гимназист. Чужак.»

Автор этого текста, судя по всему, когда-то не смог выбрать между карьерой учителя истории, сценариста сериала «Пападанец в Принске» и автором методички «Как впихнуть все свои знания о дореволюционной России в несчастного гимназиста». В итоге он благополучно выбрал всё сразу: герой у него страдает, сноски плодятся, дореволюционная провинция оживает с такими подробностями, что читатель начинает подумывать о побеге обратно в унылый XXI век и корпоратив. А особенно приятно, что иногда создаётся ощущение: не только герой попал в прошлое, но и автор немного застрял между школьной тетрадкой, дореволюционным мемуаром и фэндомом попаданческой прозы.

Ладно, я пошутил — даже мне интересно, зачем я это сказал.

На самом деле перед нами достаточно серьёзная и продуманная вещь, замаскированная под жанровую забаву «попаданец в гимназию». Формула вроде бы знакомая: уставший современник с прожитой наполовину (а по ощущениям — напрасно) жизнью внезапно просыпается в чужом теле — на этот раз гимназиста начала XX века. Но автор не ограничивается классическим набором «пошёл в прошлое, всех перехитрил, построил капитализм до революции». Вместо этого он предлагает медленное, детальное и необычно честное проживание старой, чужой, но постепенно становящейся своей судьбы.

Сильная сторона текста — тщательно выписанный мир. Город Принск и гимназическая вселенная не выглядят декорацией: здесь есть социальные слои, школьные касты, бытовые детали, язык, характеры — всё то, что у менее терпеливых авторов занимает одну страницу объяснений и три шутки про гимназическую форму. Здесь же мы получаем настоящий маленький социум: от «камчадалов» на задних партах до «гаврилок»-щеголей, от рассеянных, но живых учителей до трагикомичных надзирателей вроде Быкова.

При этом автор не забывает, что писал всё-таки не школьный учебник. Текст регулярно простреливают ирония и самоирония. Попаданец, обладающий опытом взрослого современного мужика, комментирует происходящее с тем самым хмурым юмором провинциального интеллигента: с примесью чёрной комедии, исторических отсылок и пониманием того, что сильнее всего человека бьёт не эпоха, а собственный характер. В результате глава может легко прыгнуть от почти гоголевской сцены школьной травли или бюрократического абсурда к тихой, почти достоевской тоске одинокого подростка, стоящего над лестничным пролётом и думающего о смерти.

Особый разговор — сноски и вставки. Автор активно комментирует дореволюционную реальность, отсылает к мемуарам, книгам, первым переводам Конан Дойла, старым песням (иногда пародийно переосмысленным). Это придаёт тексту гибридную структуру: одновременно роман, лекция по культурной истории, и слегка безумный фанфик по русской классике, где персонаж XXI века пробирается сквозь гимназическую Русь, вооружённый не знаниями «будущего», а багажом прочитанных книг и случайных фактов. Для читателя, любящего подробности и исторические вкусности, это — подарок. Для читателя, мечтающего о быстром сюжете, — испытание на терпение.

Главный герой — интересная двуслойная конструкция. С одной стороны, есть Сергей Самохин: уставший, разведённый, с дочерью, которой давно живёт своя жизнь, с профессиональным выгоранием и ощущением, что всё главное уже прошло. С другой — гимназист Суров, с его подростковой драмой, семьёй, отцом-неудачником и всем тем юношеским надрывом, который современный Сергей уже вроде бы перерос, но вдруг вынужден переживать снова. Попаданец не просто «садится в чужой биоробот»: он постепенно врастает в эту жизнь, в эту семью, в эти отношения, и от этого конфликт между «я прожил полвека» и «мне снова пятнадцать» становится куда интереснее, чем любые попытки «применить знания будущего».

Семейная линия — ещё одна заметная удача текста. Автор не боится показывать не только очаровательный быт «старой России», но и её довольно знакомое убожество: алкоголь, бессилие, раздутые надежды, растранжиренное приданое, тёти с хрустальными сердцами и мужчины, которые вечно «заложили за галстук». В этом есть лёгкое, но упорное ощущение: эпохи меняются, паттерны — не очень. Современный Самохин узнаёт в дореволюционной провинции не музей, а родной дом, только с керосиновыми лампами вместо ЖК-панелей.

Язык текста неровный, но живой. Переходы от почти стилизованного под классику рассказа к разговорным репликам попаданца создают тот самый эффект раздвоенного сознания: мы то внутри дореволюционного романа, то слышим в голове героя комментарии, которые никогда не пропустила бы цензура начала XX века. Временами автор увлекается — шутка затягивается, ремарка разжёвывается, абзацы расползаются, и хочется слегка подрезать текст редакторскими ножницами. Но в целом ритм выдержан: длинные, обстоятельные фразы сменяются короткими, нервными «пульсовыми» ударами внутреннего монолога.

К слабым местам можно отнести определённую перегруженность. Здесь много всего: и жанровая попаданческая игра, и гимназическая повесть, и социальная проза, и историко-краеведческий ликбез, и иронические вставки, и почти религиозные поиски смысла. Читателю, который пришёл за лёгким «аттракционом попаданца», будет тяжеловато; тому, кто любит плотный текст с отсылками и историческим мясом, наоборот, будет где пожевать. Местами хочется чуть больше фокусировки на главном конфликте героя, чуть меньше экскурсов, но это уже вопрос вкуса.

В целом «Гимназист. Чужак» производит впечатление честной попытки поговорить о взрослении, вине и второй попытке жить — через маску жанрового развлечения. Тем, кто дошёл досюда, положено писать “ку-ку” в комментариях — так мы определяем редкий вид внимательных читателей. Здесь нет супергеройских трюков с историей, нет спасения империи, но есть одна конкретная жизнь, в которой взрослый человек вдруг получает шанс снова быть подростком — и обнаруживает, что это не подарок судьбы, а тяжёлый, но, возможно, спасительный крест.

Итог: это не тот роман, который читают «на бегу». Это книга, в которой приходится останавливаться — иногда от смеха, иногда от усталости, иногда от внезапного узнавания. А это, вообще-то, очень литературное свойство: заставлять читателя не перелистывать время, а задерживаться в нём.

А если совсем коротко — попаданец здесь не в прошлое, а в собственную недожитую юность, и это куда страшнее любой временной петли.