Рецензия на сборник рассказов «Молоко для механической коровы»

Прочтение этого сборника оставляет ощущение, будто тебе долго и внимательно показывали очень детализированную, слегка пугающую модель человеческой души, собранную из титановых шестерёнок, старых деревянных деталей и тёплой, живой плоти. «Молоко для механической коровы» — проект не столько о будущем, сколько о вечном настоящем, в котором технология лишь обнажает наши давние, нерешённые вопросы.

Книга живёт на остром пересечении жанров, и это её главная удача. Истории здесь вырастают друг из друга, как кристаллы одной формации. Лаконичный ужас «Канделябрика», где безделушка обретает зловещую биологию, перекликается с бюрократическим кошмаром «Протокола яруса 67 451», где строительный раствор начинает плакать и требовать маму. И там, и там материя выходит из-под контроля, обретая голос, который мы не готовы услышать. Это не повторение, а вариация на тему: наша попытка загнать мир в рамки порождает из щелей нечто непредусмотренное, живое и часто грустное. Самые сильные тексты — например, «Пигмалион, схватившийся за голову» — работают именно на этом уровне. Трагедия создателя и его искусственного интеллекта не в бунте машины, а в полном взаимопонимании, лишённом спасительной ткани непонимания и тёплой лжи. Алгоритм видит суть слишком чётко, и эта ясность оказывается невыносимей любой вражды.

Авторский язык — плотный, образный, иногда нарочито тяжеловесный — становится идеальным проводником в этот мир. Он не описывает, а моделирует состояния. В «Говядине Вагю» ты почти физически чувствуешь вкус той слезы — солёный привкус чужой, спроектированной, но настоящей тоски. В «Дневнике проекта «Му-Му»» усталость и одержимость инженера передаются через ритм записей: сухие технические пометки сменяются личными обрывочными мыслями, а потом и вовсе сходят на нет, растворяясь в тихом диалоге с ожившим механизмом. Это не всегда лёгкое чтение, но оно цепкое. Проза требует участия, заставляет проживать эти истории вместе с героями, а не просто наблюдать за ними.

Естественно, в такой плотной и разнородной материи встречаются и неровности. Иногда мощная концепция чуть опережает проработку персонажа. В «Аутофилии» блестящий контраст между нарциссическим культом тела и жалкой реальностью теряет часть силы из-за некоторой плакатности финальной сцены. В «Блинной» идея — победа простого, съедобного смысла над выхолощенным концептуальным искусством — настолько ясна и остроумна, что сами герои кажутся немного функциональными, нужными лишь для проведения этой идеи до конца. Порой возникает чувство, что автор настолько увлечён оттачиванием центральной метафоры или построением уникальной атмосферы, что человеческая психология вторичного плана отходит на шаг назад, становясь слегка схематичной.

Но эти моменты не перевешивают общего впечатления. Сборник силён именно как целое, как исследовательский проект. Он последовательно, с разных сторон, препарирует наше одиночество в эпоху, когда для коммуникации созданы все инструменты, кроме одного — настоящей встречи. Самые пронзительные находки здесь — тихие. Не громкая антиутопия «Докла-Д», где речь законодательно заменяется шумом, а, например, рассказ «Хор», где потеря общего дыхания, того самого, что рождало музыку, оказывается страшнее любой цензуры. Или «Влюблённые» — история не о роботах, а о человеке, который своими руками собрал машину для симуляции утраченной близости и теперь вынужден поддерживать этот хрупкий, необходимый для выживания обман.

В конечном счёте, «Молоко для механической коровы» — это честная и не очень утешительная книга. Она не даёт ответов, но задаёт точные, неудобные вопросы. Что остаётся от человека, когда он делегирует свои функции — творчество, общение, любовь, память — идеально откалиброванным системам? Может ли душа, эта «ошибка в расчётах», проступить в холодном теле машины? И главное — зачем мы, такие одинокие, с таким упорством продолжаем строить эти сложные, прекрасные и часто безумные мосты, которые снова и снова ведут нас к самим себе? После этой книги мир вокруг звучит немного иначе: в гуле процессоров и скрипе старых вещей начинает угадываться тот самый общий, немелодичный гул, в котором, кажется, и скрывается наша общая, невысказанная правда.