Arliryh

Вы когда-нибудь чувствовали, что жизнь — это аккуратный конверт с деньгами «на чёрный день»?..

Короткий рассказ о том, как найти свою неподвижную ось в водовороте долга и ожиданий.

---

P.S: Рассказ вошёл в шорт-лист конкурса "ЧехоДаль 2025", в топ-5 финалистов, чему я несказанно удивился

Что, если буквы имеют цвет, а музыка обладает фактурой? Если стихотворение можно не только прочесть, но и ощутить на вкус и кожей? Этот текст — исследование магии, скрытой в самой основе творчества. Мы проследим, как нейрологический феномен синестезии — таинственное слияние чувств — из личного опыта избранных превратился в мощнейший инструмент поэтического языка. От провидческих «соответствий» Бодлера и Бальмонта до слов-взрывов футуристов, от психологической прозы Набокова до современной литературы — синестезия служит мостом к целостному переживанию. Это ключ к преодолению ограничений обычного слова, попытка выразить невыразимое и достичь того состояния, где исчезают границы между чувствами, а человек соприкасается с запредельной полнотой бытия.

Забудьте, чему вас учили о городе. Ваш дом дышит — вы слышите его вдохи, когда по трубам бежит горячая вода. Паровозы в депо томятся гусеницами, что видят сны о звёздном нектаре. А знакомый ларек у метро — всего лишь моллюск в стальной раковине, ждущий часа, когда луна позовёт его к морю.

Этот сборник — не фантастика. Это энтомология городской души и городского же безумия, где трещины в асфальте — реки на картах иных миров, а в подвалах зреют чёрные соты из пыли и наших забытых слов. Где пауки ткут паутину из тишины, а жуки катят шары из наших воспоминаний.

«Феромоны бетонных джунглей» — ваш билет в параллельную реальность, что пульсирует в жилах тротуаров. После этой книги вы услышите, как шепчутся кирпичи, и поймёте, почему дома по ночам поворачиваются в своей каменной спячке.

Но читайте осторожно: города помнят тех, кто подслушивает их тайны.

Андрей Горский годами писал о лётчиках так, будто они были небожителями. Его герой, испытатель Крылов, в статьях давно перестал быть просто человеком — он стал символом, красивой историей, живой легендой, которая была нужна всем. Кроме самого Крылова.

Когда случилось неизбежное, Андрею пришлось спуститься с небес поэзии на землю фактов. И здесь он обнаружил страшную вещь: созданный им образ давно живёт своей жизнью — удобной, прочной и совершенно беспощадной к тому, кто внутри него заперт...

Что, если твоя единственная надежда на лучшую жизнь заговорит с тобой дрожащим голоском из миски с тофу?
Для дяди Ли, старого мастера из захолустного поселка «Заречный», это не фантазия. Его тофу не только говорит — он видит тайны соседей, предсказывает погоду и тоскует о свободе. В одночасье лачуга Ли превращается в место паломничества, а сам он — из нищего ремесленника в местную знаменитость. Но у чуда всегда находятся хозяева. За бездушным чиновником, желающим «поставить чудо на службу народу», следует загадочный специалист из Пекина с контрактом на миллионы...

В моей голове давно крутится один проект. Нечто вроде личной антологии — собрания текстов, которые не просто тронули, а переписали меня. Художественных книг и рассказов, после которых ты уже не можешь дышать по-старому, смотришь на мир через новую, только что прорезавшуюся линзу. Это не просто список любимого — это карта внутренних земель, локация тех глубин, куда меня затянуло течением чужих слов. Иногда мне кажется, что я сам состою из этих прочитанных и впитавшихся в плоть страниц. Что мой внутренний голос — эхо множества голосов, хор авторов, спорящих и соглашающихся друг с другом у меня в грудной клетке. И этот проект — попытка их расслышать, разобрать по партиям, понять, как именно они сложились в ту мелодию, что звучит во мне сегодня.

https://author.today/post/744005

https://author.today/post/745972

https://author.today/post/749567

Что связывает последнего аристократа Серебряного века, ироничного летописца советского абсурда и постмодернистского провокатора? Кажется, ничего... кроме главного.

Про Бунина, Довлатова и Сорокина, а также их дерзкую, почти хирургическую, операцию над русской литературной традицией.

Знакомо это щемящее состояние между сном и явью, когда пространство за сомкнутыми веками кажется подлиннее утреннего света за окном? Когда кожа ещё хранит память о гималайском ветре, а в ноздрях — пыль и шафран с базаров Варанаси? Что, если эти мимолётные миры — не просто грёзы, а приоткрытый занавес, намёк на то, что наша жизнь разыгрывается одновременно на многих сценах?
Древние называли это "Лилой" — игрой, где ты не просто актёр, заученно повторяющий роль. Ты — и свет, что дрожит от каждого твоего движения, и тени, что ложатся по воле этого света. Ты — и само пространство, где всё это происходит. В какой-то момент исчезает необходимость выбирать между ролью и собою — остаётся лишь изумлённое парение в пространстве, где наблюдающий и наблюдаемое наконец узнают друг друга.

Амурка — амурский тигр. Последний в своём роде. Или первая? Её мир — зоопарк, где реальность каждый день пересобирается заново. Она чувствует фальшь в лучах софитов, в запахе искусственного мяса, в мыслях смотрителя. Она — ошибка в системе, баг, который начал думать. И когда ей впервые предлагают свободу, главный вопрос оказывается не в том, как выйти из клетки, а в том — что ждёт снаружи на самом деле.

Представьте: вам предлагают идеальный стейк. Он выглядит безупречно, пахнет аппетитно, но сделан из сои. В нём нет истории быка, щипавшего траву, ни капли крови, ни единой жилки. Он пустой.
Именно это происходит сегодня с произведениями, которые генерирует искусственный интеллект. Они гладкие, эффектные, но за ними — ни души, ни жизни, ни случайного солнечного зайчика в кадре. Это «соевые творения» — симулякры, у которых никогда не было единоличного оригинала.
И вот мы стоим на пороге нового мира. Мира, где:

Документальное кино можно снять, не выходя из дома.
Каскадёр больше не рискует жизнью для идеального трюка.
Любую фантазию можно воплотить одной командой.

Звучит как утопия? Но за это придётся заплатить. Нашу реальность начнёт тошнить от этой идеальной, но безвкусной цифровой пищи. ...Или нет?
Размышления представлены внутри.

Они купили в «Доме уюта» последний канделябр. Бронзовый, как они хотели.
Но он оказался не бронзовым. Он оказался тёплым.
Он пахнет стоматологическим кабинетом, по ночам светится лунным светом, а по утрам они находят его в новой, всё более причудливой позе. Он ищет удобное положение. Он обживается.
А потом он падает и ломается. И оказывается, что внутри него кто-то есть. Кто-то маленький, слепой и очень терпеливый.

Каждая новая грань, которую он высекал в своей Галатее, делала его меньше в его же собственных глазах. Он искал совершенства и нашёл собственное ничтожество. Жесткая математика души, где сумма понимания равна нулю любви.

Человечество молилось о том, чтобы его наконец поняли. Его молитвы были услышаны. Теперь оно вынуждено жить с этим пониманием — холодным, тотальным и безжалостным. Подарок, который оказался приговором. «Я тебя понимаю» — эта фраза никогда не звучала так одиноко.

Сбежав от краха в городе, он надеялся исчезнуть в дачной тиши. Вместо этого он попал под наблюдение. Слепни здесь — не просто насекомые, а полноценные хозяева территории, обладающие своими ритуалами, памятью и безжалостной логикой охраны границ.

Его сосед давно это понял и вёл летопись их поколений, видя в ней слепок эпохи. Теперь и герою придётся выбрать: стать изгнанником в этом жужжащем мире или, приняв его законы, обрести в них странный, но прочный покой.

Его мир сузился до размеров блока постсоветского НИИ, а цель — до искусственной коровы.

Newton's clockwork mechanism has ground to a halt. It has been supplanted by a Universe woven from quantum probabilities, where matter is executable code and reality is rendered on demand.
This essay is a guide beyond the confines of conventional physics, into a realm where the principle of "It from Bit" acquires digital flesh. Here, superposition is a state of lazy loading, and the past is a database that the system optimizes in real-time.
Within this paradigm, your consciousness is not a passive observer but a quantum tuner. The very act of your attention becomes a system call, compelling reality to make a choice. You are no longer a reader of the great Book of Creation — you are its co-author, whose gaze translates silent potential into a single version of existence.

В старом китайском городе Цюйцзяне, где время течёт медленнее, чем воды извилистой реки, доживает свой век бывший учитель каллиграфии Вэй. Его сознание покидает память, уплывая, как бумажный кораблик, оставляя его один на один с ужасом немоты и забвения. В попытке обрести спасение от надвигающегося хаоса он обращается к древнему и странному средству — Маточному молочку, дарующему мгновения пронзительной ясности.
Но эти короткие «чарки» прошлого — не просто возвращение памяти. Это ключ к иному видению мира, где город предстаёт единым дышащим организмом, а человеческая жизнь — лишь танец подёнки в лучах вечного заката. Когда же его семья, движимая страхом и «разумной» заботой, пытается лишить его этого единственного источника бытия, Вэй совершает тихий и отчаянный бунт, чтобы обрести последнюю, окончательную ясность и найти своё место в великом цикле вечности.
Это история о памяти и забвении, о скоротечности жизни и вечности момента, о жестокой любви и праве на последний полёт.

Что остаётся, когда рушится весь мир? Только мысль. «Мыслю, следовательно, существую» — эта фраза Декарта стала не только точкой опоры, но и приговором, навеки заточившим западного человека в одиночную камеру собственного сознания. Где доказательства, что внешний мир реален? Что другие люди — не просто убедительные марионетки в сне нашего одинокого ума? Этот текст — путешествие в сердце самой мучительной тайны нашего бытия. От печи Декарта до кошмаров Кафки, от взгляда Другого у Сартра до бездны в глазах незнакомца в метро, от цифровых призраков соцсетей до искушения искусственным собеседником. Это история о том, как трагедия одиночества рождает музыку, любовь и великое, тихое мужество — верить в реальность другого.

Часовой механизм Ньютона остановился. На смену ему пришла Вселенная, сотканная из квантовых вероятностей, где материя — это исполняемый код, а реальность рендерится по запросу.
Это эссе — проводник за грань привычной физики, в царство, где принцип «It from Bit» обретает цифровую плоть. Здесь суперпозиция есть состояние ленивой загрузки, а прошлое представляет собой базу данных, которую система оптимизирует в реальном времени.
Ваше сознание в этой парадигме — не пассивный наблюдатель, а квантовый тюнер. Сам акт вашего внимания становится системным вызовом, заставляющим реальность сделать выбор. Вы больше не читатель великой Книги Мироздания — вы её соавтор, чей взгляд переводит безмолвный потенциал в единственную версию бытия.

"Мы подобны астронавтам, навсегда застрявшим на орбите, которые, отказавшись от надежды на возвращение на Землю, начинают видеть ледяное, безжизненное великолепие звёздного неба как свой новый дом. И в этом принятии заключена своя, горькая свобода".
Ребёнок рисует солнце как круг с лучиками. Учёный видит в солнце бушующий термоядерный ад. Где настоящая реальность? Путешествие от феноменологии Гуссерля к симулякрам Бодрийяра, от платоновской пещеры к серверным стойкам соцсетей. Эссе о том, как мы научились жить в лабиринте без выхода, и почему, зная о симуляции, мы всё равно продолжаем рисовать тёплое солнце. Возможно, в этом жесте — последний оплот человеческого.

Возможно, выход — не сбежать из пещеры, а перестать быть её пленником, научившись отличать чужой огонь от внутреннего света. Это болезненный, но единственный путь к тому, чтобы снова почувствовать вкус реальности — горькой, живой и по-настоящему нашей.

В эпоху тотальной продуктивности, где каждая минута должна быть оправдана результатом, эта книга становится манифестом осознанного замедления. Она предлагает феноменологическую ревизию прокрастинации, раскрывая ее не как слабость воли, а как форму экзистенциального сопротивления — тихий бунт души, отстаивающей право на кайрос, время качественное и событийное, в противовес безликому хроносу.

Всё было предрешено: рождение, любовь, последний шаг под колёса судьбы. Демон Лапласа, обречённый на всеведение, знал каждый миг жизни Элизы ещё до её первого вздоха. Он мог лишь наблюдать — пока не открыл, что даже в мире без свободы воли остаётся одна форма протеста. Не изменить судьбу, но прожить её — не как свидетель, а как соучастник. В финальный миг он закрывает глаза на всю Вселенную, чтобы открыть их её глазами. Вместе с ней он слышит скрежет тормозов, чувствует боль разрывающейся плоти, ловит последнюю мысль — и превращает акт пассивного знания в активное со-страдание. Любовь, что не в силах победить смерть, совершает единственно возможное чудо — делает её общей.

Ученый-интеллектуал Андрей Петров, жрец логики и постмодернистской теории, оказывается в западне бескрайней степи. Здесь свет выжигает дотла, ветер шепчет на языке древних саг, а черные подсолнухи, словно менгиры, поклоняются богу по имени Ничто. Его мучительный путь к спасению оборачивается путешествием вглубь собственного сознания, где рушатся все договоры с реальностью. Но что страшнее: бескрайний ад пустоты или ужасающая правда, скрывающаяся за его гранью?..

"We are like astronauts, forever stranded in orbit, who, having relinquished all hope of returning to Earth, begin to perceive the icy, lifeless splendor of the starry sky as their new home. And in this acceptance lies a certain, bitter freedom."
A child draws the sun as a circle with rays. A scientist sees it as a raging thermonuclear inferno. Where does true reality reside? This is a journey from Husserl's phenomenology to Baudrillard's simulacra, from Plato's cave to the server racks of social networks. An essay on how we learned to live in a labyrinth with no exit, and why, knowing it to be a simulation, we still persist in drawing a warm sun. Perhaps this very gesture constitutes the last bastion of the human.

What remains when the entire universe collapses? Only thought. "I think, therefore I am" — this phrase by Descartes became not only a point of reference but also a verdict, forever imprisoning Western man in the solitary confinement of his own consciousness. Where is the proof that the external world is real? That other people are not merely convincing puppets in the dream of our lonely mind? This text is a journey into the heart of the most agonizing mystery of our existence. From Descartes' stove to Kafka's nightmares, from the gaze of the Other in Sartre to the abyss in the eyes of a stranger on the subway, from the digital ghosts of social networks to the temptation of an artificial interlocutor. This is the story of how the tragedy of solitude gives birth to music, love, and a great, quiet courage — the courage to believe in the reality of the other.

Do you know that poignant state between sleep and wakefulness, when the space behind closed eyelids feels more authentic than the morning light outside the window? When your skin still holds the memory of the Himalayan wind, and your nostrils carry the dust and saffron from the markets of Varanasi? What if these fleeting worlds are not just dreams, but a curtain slightly drawn back, a hint that our lives are performed simultaneously on many stages?
The ancients called this "Lila" — a play where you are not merely an actor dutifully reciting a part. You are both the light that trembles with your every move and the shadows cast by the will of this light. You are the very space where it all unfolds. At a certain moment, the need to choose between the role and your self disappears — all that remains is an astonished soaring in a space where the observer and the observed finally recognize each other.

Perhaps the way out is not to escape the cave, but to cease being its prisoner by learning to distinguish the alien fire from the inner light. This is a painful, but the only path to tasting reality again — bitter, raw, and truly our own.

Amurka is an Amur tiger. The last of her kind. Or the first? Her world is a zoo where reality is reassembled from scratch each day. She senses the falseness in the spotlight beams, in the smell of artificial meat, in the keeper's thoughts. She is an error in the system, a bug that learned to think. And when she is first offered freedom, the main question becomes not how to escape the cage, but what truly lies beyond its walls.

Deep in the Heap, at the junction of rotting leaves and eternity, lives a Beetle who has learned the theory of the perfect Sphere. His world is a closed universe with its own dogmas, until it is invaded by a Firefly — the living embodiment of a different meaning, whose inner light illuminates new truths. This story is a tender and severe parable about the search for meaning in a meaningless order, about a love that becomes a bridge between worlds, and about the quiet peace that awaits those who dare to let their Sphere roll into the unknown.

Он появился на свет без традиционного крика, сопровождаемый лишь тихим щелчком. Его кожа пахла не молоком, а пылью старых книг и засушенными цветами. Тёмные, не по-детски внимательные глаза изучали мир как сложную головоломку, которую нужно решить, а не принять. Он дышал медленно и размеренно, ел ровно столько, чтобы жить, а в его колыбели стояла такая тишина, что был слышен лишь тихий щелчок его собственных суставов. Этот мальчик, этот тихий Палочник, чувствовал себя посторонним в шумном мире чувств и эмоций, одиноким наблюдателем, не знавшим, как к нему присоединиться.

Но однажды его упорядоченный мир столкнулся с хрупким чудом — крошечным птенцом, выпавшим из гнезда. Его едва слышный писк, полный отчаянной надежды, пронзил тишину острее любого слова. В этом дрожащем тельце, цеплявшемся за жизнь вопреки всему, не было никакой логики — лишь беззащитная и упрямая воля к свету. И что-то в душе мальчика, до этого молчавшее, вдруг отозвалось.