«Когда читаешь рассказ «План на завтра», кажется, что он уже где-то был — но не буквально, а как смутное ощущение, как запах детства, который невозможно точно вспомнить. Это не просто текст, а тонкая игра с памятью читателя и с культурной памятью вообще. Он устроен так, что всё в нём — аллюзия, всё — реминисценция. Даже само название звучит, как пародия на школьное сочинение, но под этой иронией — настоящая растерянность, усталость, попытка удержаться за что-то в будущем, пусть даже просто за фразу.
В этом рассказе нет действия в привычном смысле. Зато есть голос — интонация, от которой бегут мурашки. Словно кто-то говорит из внутренней тишины, из полусна. Всплывают куски чужих фраз, обороты из классики, цитаты, которые даже не оформлены как цитаты — потому что они уже вросли в речь. Это и есть реминисценции: не украшения, не оммажи, а сама ткань мышления. Тут могут встретиться и советская школьная лексика, и полуразрушенные штампы из великой русской литературы, и то, как говорили наши бабушки, когда забывали, о чём хотели сказать.
Экспериментальность здесь — не в форме как трюке, а в честности. Это не игра в метатекст, это попытка сказать, когда уже невозможно говорить. Каждое слово как будто балансирует на грани исчезновения. Текст держится на тишине между строк, на недоговорённости, на зыбкости.
«План на завтра» — это рассказ, который притворяется маленьким, но на самом деле в нём многое: страх, одиночество, тоска по смыслу и по языку, который мог бы этот смысл удержать. Это, может быть, и есть та самая «экспериментальная литература», которая не экспериментирует, а выживает»
Написал(-a) комментарий к произведению План на завтра
«Когда читаешь рассказ «План на завтра», кажется, что он уже где-то был — но не буквально, а как смутное ощущение, как запах детства, который невозможно точно вспомнить. Это не просто текст, а тонкая игра с памятью читателя и с культурной памятью вообще. Он устроен так, что всё в нём — аллюзия, всё — реминисценция. Даже само название звучит, как пародия на школьное сочинение, но под этой иронией — настоящая растерянность, усталость, попытка удержаться за что-то в будущем, пусть даже просто за фразу.
В этом рассказе нет действия в привычном смысле. Зато есть голос — интонация, от которой бегут мурашки. Словно кто-то говорит из внутренней тишины, из полусна. Всплывают куски чужих фраз, обороты из классики, цитаты, которые даже не оформлены как цитаты — потому что они уже вросли в речь. Это и есть реминисценции: не украшения, не оммажи, а сама ткань мышления. Тут могут встретиться и советская школьная лексика, и полуразрушенные штампы из великой русской литературы, и то, как говорили наши бабушки, когда забывали, о чём хотели сказать.
Экспериментальность здесь — не в форме как трюке, а в честности. Это не игра в метатекст, это попытка сказать, когда уже невозможно говорить. Каждое слово как будто балансирует на грани исчезновения. Текст держится на тишине между строк, на недоговорённости, на зыбкости.
«План на завтра» — это рассказ, который притворяется маленьким, но на самом деле в нём многое: страх, одиночество, тоска по смыслу и по языку, который мог бы этот смысл удержать. Это, может быть, и есть та самая «экспериментальная литература», которая не экспериментирует, а выживает»