Неуловимое вдохновение

В детстве мне всегда мнилось, будто в известной на весь Союз песне неуловимых мстителей первая строчка звучит так:

Усталость забыта, колышется чаС.

Логика,  видимо, подсказывала, что настал таки час героям фильма перебить всех  врагов, и вот он, этот час, нервничает и колышется. Что такое нервничать  и колыхаться в ответственный момент, я в нежном возрасте знал уже  хорошо: меня часто затаскивали на табуретку, читать наизусть  "Тараканище" или "Сказку о царе Салтане". Память, скотина такая, была  едва ли не эйдетическая, это потом уже я все полимеры прое... в смысле,  вырос из вундеркиндов в обычные подростки.

Уже сильно  позже я задумался над смыслом принятых в детстве допущений и решил песню  переслушать. Конечно же, там стояла совсем другая буква — на это тонко  намекала следующая строчка:

Усталость забыта, колышется чаД,
И снова копыта, как сердце, стучаТ.

Правда,  все равно выходило как-то слишком уж нетривиально. Какой чад? Откуда он  там взялся? Озадачившись, я полез в архивы, и вот что удалось нарыть. 

  После разноса, устроенного Никитой Сергеевичем Хрущёвым,  знаменитый некогда советский поэт Роберт Рождественский пребывал в  депрессии. Правда, слова такого в СССР не существовало, потому что  негоже строителю коммунизма страдать буржуазной хворью. Но тут как в том  анекдоте: слова не было, а депрессия была.

Не помог даже  заказ от Эдмонда Кеосаяна на песни к будущему кинофильму про  революционно настроенных подростков. Нет, с большинством задач Роберт  Иванович справился, и вышло даже неплохо. А вот с заглавной темой фильма  получалось отвратно. Складывалась либо страшно пафосная ерунда, которой  побрезговали бы даже на пионерской зорьке, либо лютая антисоветчина, и  тогда депрессия начинала казаться меньшим из зол.

В  отчаянии поэт Рождественский написал далекой, но духовно близкой  родственнице — троюродной бабушке из села Косиха Алтайского края.  Кратко, но эмоционально поведал свои горести и беды линованому листу  бумаги, сложил в конверт и кинул в темно-синий ящик с надписью "Почта".

А  почта СССР была, скажу я вам, совсем не "Почта России". Уже через пару  дней троюродная бабушка сходила с поезда "Барнаул — Москва", трепала  именитого внука за щеки и вручала тяжеленный армейский "сидор" с  гостинцами. Чего в нём только не оказалось: и окорок марала вяленый, и  черемша садовая маринованная, и эчпочмаки башкирские с утятиной, и сыр  овечий со слезой...

Нашлось место и для небольшого,  ароматного мешочка с вроде бы махоркой. Правда, запах от "махорки"  исходил не слишком характерный, но бабуля на немой вопрос лишь махнула  рукой: "Лучшее средство. Пара самокруток — и хандру как рукой снимет".

При  гостье Роберт Иванович решил всё-таки не курить, но та задерживаться и  не стала: убедилась, что внук кушает хорошо, ещё раз потрепала за щеки и  побежала ловить обратный поезд. Поэт остался наедине с мешочком.

Когда  к Рождественскому заглянул работавший над той же песней композитор Ян  Френкель, в квартире работника пера и лиры висел густейший чад.  Закашлявшись, гость наощупь добрался до кухни. Его глазам предстало  феерическое зрелище.

Автор известных на весь Союз  стихов в одних трусах и майке приплясывал вокруг стола. В левой его руке  дымилась "козья ножка", генерирующая упомянутое загрязнение атмосферы, в  правой стремительно уменьшался в размерах последний эчпочмак. Прикрыв  глаза, Роберт Иванович широко улыбался и напевал на ритмичный,  расслабленный манер:

Усталость забыта,
Колышется дым,
И снова копыта
Как сердце тыгдым...

Френкель  ощутил, что его сердце тоже "тыгдым". Он тигриным прыжком подлетел к  окну и распахнул его пошире. Затем поймал поэта за шею и возопил:

— Боба! Боба, алё! Какой нахрен дым? Боба, умоляю, завтра комиссия, песню принимает хмырь из ЦК! Нас обоих "тыгдым", Боба!

Во  взгляде Рождественского появилось узнавание. Он дожевал эчпочмак и с  сожалением посмотрел на пустую руку. Ян Абрамович всё понял и метнулся  за слойками в ближайшую булочную.

Минут через полчаса,  когда Роберта Ивановича попустило, он уже сидел за столом, одетый и  собранный. Рядом сидел Френкель и за компанию затягивался остатками  самокрутки. Из открытого окна на улицу доносилось:

— Так, мне нравится ритм, давай оставим.
— Согласен. Только умоляю, убери "тыгдым", нас же расстреляют...
— Спокойно, не тридцать седьмой. Максимум в Киргизию отправят, в местный дворец культуры.
— Уверен, что это лучше?
— Все, последняя затяжка, тебе хватит. О, придумал: "колышется чад" — "как сердце, стучат". Неплохо, а?
— Отлично! Пиши, Боба, пиши, умоляю...

Песня  стала хитом. Ее узнавали, ей подпевали, ее включали в сборники и  рекомендации для детских хоров. Даже в наше время не найти ни одного  человека (по крайней мере, старше тридцати лет), который бы не сумел  промычать на известный мотив хотя бы пару первых строчек.

А  Роберт Рождественский, когда его расспрашивали об истории создания,  лишь загадочно улыбался. И с некоторым сожалением затягивался самой  обычной папиросой.

(Предупреждение для желающих  накатать гневный коммент: да, автор брешет, как сивый мерин, и знает об  этом. Художественный вымысел, такие дела)