Index Librorum Prohibitorum. Марсель Пруст

Каждый молодой читатель приходит в давно сформировавшийся книжный мир, мир сложившихся оценок и устоявшихся суждений. Ему трудно критически воспринять имя, обремененное славой и регалиями, увенчанного лаврами критики и пугающими цифрами продаж. И  очень немногие способны незамутненными глазами прочесть текст и сказать сакраментальное: «А король-то голый...»  В итоге магия традиции и диктат общественного мнения позволяют десятки лет держаться в литературе тем персоналиям, которым в ней вовсе не место.

Страх высказать своё негативное мнение о многих известных именах подпитывается боязнью услышать и обязательный в таких случаях упрёк: «А кто вы такой, сударь, чтобы судить о великих?». Я таких упрёков не боюсь: судить о качестве написанного  — моя профессия. И не надо говорить, что меня плохо учили: мой диплом не купленный.

Итак, Марсель Пруст. Сотни и тысячи людей ведут дневники, записывая в них планы, мысли, воспоминания, события дня, но это не делает их писателями. Пруст – просто недоразумение литературы. Да, у него есть несколько толковых мыслей и любопытных наблюдений: ведь нельзя же, в самом-то деле, исписать тонну бумаги без того, чтобы пару раз не обронить нечто дельное. В остальном он не читабелен.

Вчитайтесь-ка: «Но, когда от давнего прошлого ничего уже не осталось, после смерти живых существ, после разрушения вещей, одни только, более хрупкие, но более живучие, более невещественные, более стойкие, более верные, запахи и вкусы долго ещё продолжают, словно души, напоминать о себе, ожидать, надеяться, продолжают, среди развалин всего прочего, нести, не изнемогая под его тяжестью, на своей едва ощутимой капельке, огромное здание воспоминания…» При этом лучше не спрашивать, у кого же остаются воспоминания после смерти живых существ? Ответа все равно не будет.

При этом книга Пруста претендует на исповедальность, но все его исповеди лживы. Если это подлинно исповедь, так назови свою Альбертину Альбертом – и дело с концом. Но он лжёт. Зачем? Его обращение к исповеди –  мёртвое эпигонство, транс самоиронии и фига в кармане.

Другая интересная особенность Пруста - затушёвывание кульминационных моментов. Повествование плывёт в вязком потоке времени, в сопливой мути лирических отступлений и свободных ассоциаций, и важные события не акцентируются, а обтекаются этим потоком. Раскрывая щекотливую тежму нетрадиционных отношений, Пруст ни на секунду не изменяет себе: те же пространные пассажи, то же нагромождение метафор, в которых можно потеряться, и те же внезапно выскакивающие редкие изящные фразы. Так, рассказывая о дипломатическом корпусе, где было рекордное количество педерастов, Пруст употребляет потешные выражения вроде «тлетворная пальма первенства»…

Вы не читали этого, да? Понимаю, до этого места редко кто дочитывает. При этом проходя замечу, что на языке оригинала Пруст звучит лучше: спасает изящество французского.  По-русски же и без того  длинные фразы превращаются в тягучие, пространные монологи становятся  еще более затянутыми, а обширные отступления превращаются в словесное болото.

 Я когда-то обозвала Эмиля Золя «первейшим из зануд». Я тогда ещё не читала Пруста. Вся разница в том, что у Золя на пятнадцать страниц описывается рыночный прилавок, а у Пруста при этих же обстоятельствах двадцать страниц занимают переживания главного героя по поводу лежащего на прилавке пирожного. Открытия же, которые делает главный герой, и события в его жизни столь значительны, что могут быть сравнимы с проблемами таракана, уютно устроившегося в хозяйской кухне на полке с крупами в полной уверенности, что его благополучию ничто не угрожает. 

Это реальнейший пример бессмысленнейшего тысячестраничного порожняка.  Попытки раздуть значение Пруста в литературе напоминают мне попытки раздуть презерватив до размеров цеппелина. Не тянет он ни на гения, ни на писателя. Пруст просто лишён творческого дара.

Но почему этот человек считается писателем?  Здесь мы сталкиваемся с феноменом истории литературы. 

Начнем сначала. Жил в Европе графоман Марсель Пруст, выходец из богатой семьи, и писал многотомный неудобочитаемый дневник. За один свой роман-дневник он в 1919 году получил Гонкуровскую премию, ибо только богатый человек мог позволить себе что-то публиковать во время войны. Конкурентов у него не было. Добавим,  писал  он о гомосексуализме, что по тем временам тоже считалось «прорывом».

Но знаменит Пруст стал только после смерти в 1922 году. Известность его возникает в строго определенных временных рамках: в период между двумя мировыми войнами. Проще говоря, в годы великой депрессии и разрухи, когда мужчины не имели возможности заниматься литературой, а были вынуждены зарабатывать  на хлеб насущный. Книгоиздание во времена депрессии проседает первым: не хлебом, конечно, единым жив человек, но духом семью не прокормишь. Никто ничего не пишет, и издатели вынуждены искать авторов с готовыми текстами и без наследников. И находят. У Пруста тонны исписанных страниц и нет детей. Сиречь, для издателя — никаких лишних роялти.

При умении продавать даже сумерки и оттенки серого, Пруста выдали за непонятного и непризнанного гения и начали продавать. Дальше читатель попадал под магию массового гипноза. Усомниться в гениальности  этого сомнительного текста под звон фанфар  было невозможно — всё равно никто не услышал бы.

В итоге сегодня мы имеем искривленную систему литературных координат, истина всплывает только на переоценке третьего поколения. То есть, современники безмолвствуют, первое поколение posthumum оценивает и восторгается. Второе  после него — переоценивает и перестаёт восторгаться, третье — просто обесценивает и уценяет предмет былых восторгов...

Sic,  так сказать, transit gloria mundi...