9 глава Немой вопрос Кошабог-3. Апокалипсис

Полученные от Алфеи тексты шокировали Дана. Нет, он тоже писатель, но никогда он не погружался в неопознанные стихии снов. А она утверждала, что эти энергии существуют и влияют на обыденный ход событий. То, что снилось бессюжетно, она и не записывала, это были картинки завтрашнего дня, которые ей предстояло увидеть, события чужой жизни и фразы посторонних ей людей. Мистика! И мистика существует рядом с нами. Так она утверждала. И внезапная смерть ее самой вызывала немой вопрос: как?! Как возможно вновь вернуть себя в новом качестве? Она этого не знала, а продолжала существовать не только в собственном сознании. Он открыл следующий файл: «Западня». 

Внезапная усталость взметнула алмазные искорки, исчезающие в боковом зрении. 

- Может быть, это возраст, – спрашивает графиня, изучая отражение в зеркале. 

- Возраст? – Князь усмехается уныло. – Вечный возраст! Возраст вечный, вечности возраст, - ему нравится игра слов, - возрастная вечность… Возраст – тающая вечность! Глупости, графиня, это голод, просто голод, обычная доля в этой, проклятой Богом, стране. Мир распадается на куски, до боли смешные, пестрые лоскутки. 

- И что далее? 

- И граф отброшен, очутившись за барьером сотворенного. По разным причинам мы выбрали эти сумасшедшие роли. 

Ровный голос, умиротворяющий голос становится бесцветным, нарастают бриллиантовые всполохи, ослепляющим блеском режущие глаза, но вот проясняется изумрудное солнце, блаженствующая легкость позволяет перелетать от зеркала к зеркалу, порхать в небесном танце, не задевая хрустально поредевшего каскада люстр. Лиловой дымкой стелется шлейф удивительного платья – без кринолинов и нижних юбок. Тронная зала светла необычно, Шопен дышит радостью, забытой так скоро и так просто. Князь прислоняется к белой двери, виньетки и медь окантовки которой гармонируют даже со шляпками обивочных гвоздей и с орнаментом ковров, и с сюжетом, стынущим на потолке, остановившем полет. Князь всегда потворствовал изысканному вкусу. Он заботлив, умен, терпелив. Сравнением познается, но ценится ли? 

- Редко, милая графиня, редко. 

Он поднимает кружевную перчатку, кладет на овальный столик, извиняясь, что наступил на его львиную лапу с золочеными когтями нечаянно. 

- Нам остается только смеяться, чтобы не сойти с ума в нашей клетке. 

Графиня трогает зеркальную улыбку некогда забытую при визите, выжидая, наблюдает за князем. Он делает неопределенный жест рукой, озирается, словно здесь впервые. Студеный камин подвывает с где-то выбитым стеклом, запустение сквозит по оледенелому, покрытому инеем паркету. 

- Вы слишком все это любили, не хотели покинуть восвояси и вот… Давайте уедем, покинем этот кошмар, вздохнем по-человечески! 

- Как можно, помилуйте, не отыграв своей судьбы? Это, пожалуй, наши первые главные роли, князь. Вопросы веры, чести. 

- Вы безнадежно великолепны в своей участи, графиня. 

- Чем безграничнее выбор, тем труднее определиться. А сейчас цепь событий замкнула мой круг, и я не умею быть другой. А вы остались зачем? 

- Я обещал графу охранить вас, ведь мы были дружны. 

- Дружны?

Графиня рассмеялась удачной шутке князя.

- Вряд ли, князь, я поверю в это. Пьеса стара, как и наши безумные роли. Граф умолял уехать, избежать опыта смирения. Но без него - какой смысл? Декорации неизменны, да вот только шпалеры выцветились, свисают лохмотьями иллюзий, о которых предупреждали и советовали предать забвению. 

- О, как я мечтал разделить вашу земную участь! 

- Н-да, эта пастушка на шпалерах напоминает мне Матрёнку. О ком-то заботится ныне, добрая душа? 

- О себе, сударыня, о себе, не волнуйтесь. 

Князь тяготится воспоминаниями, ноющей ностальгией о прошлом России, хмурится, не зная, что предпринять. То ли уйти лесами в Петербург, окунуться в серую массу, скрыться в ней, то ли держаться рухнувших устоев. Ждать ли чего, кроме нелепого животного существования. И доколе? Граф утверждал, что так и так – погибель, но Алфея… Днем они бродят по выхолощенному дворцу князя, отдалившего их от страшного мира, ночью топят голландку в комнатке под лестницей, единственным окном выходящей во внутренний, снегом занесенный дворик, чтобы никто не заметил дыма. Забыто-знакомые романы поднимают осыпающийся занавес будней. Они разыгрывают веселые водевили, забыв вкус хлеба. Наверное, такое уже случалось. Глухо простреливаются дни, равные годам заточения. Они надеются выжить, не сокрушаясь о былом великолепии. И часто снится западня: тропинка в скалах, ведущий к спасению спуск оизвилисто обрывается над белыми валунами. И можно только смотреть на ожидающий их парусник. Появляется граф, супруги молча взирают друг на друга, поражаясь неумолимо растущему меж ними расстоянию: пропасть ширится – преступно манящая западня. Она еще удерживается за странные ветви, вырывающиеся с корнями, а князь не выдерживает –  просыпается. 

Алфея сидит, подобрав ноги в кресло, смотрит на графа пристально и долго, боясь коснуться своей грезы. Тот, как-то виновато, покосившись мучительно на князя, выдохнул: «Выходили бы вы замуж, княгиня». И, вновь обомлев от обмолвки, отворачивается. Она кидается к нему, разрывая ажурную сеть шали, на которую наступила в спешке, падает. Комом нежности в горле растаяла призрачная надежда. Они покинули и это прибежище. Какой-то поп-расстрига обвенчал их в обезглавленной церкви, не спрашивая на исповеди о пропавших без вести супругах, занимавших мысли обоих. Благословение и напутствие батюшки пригодилось. Он успокоил их, что век короток и был прав. Она смирилась и, словно вынужденное счастье было. Робея пред дивной красотой, ее миловали иногда, хотели и пытались помочь, умоляя отречься от титулов. 

Ало стелется память-погоня, заглядывая в иные миры. Между небом и землей не найти следов ни графа, ни князя, дорогих сердцу людей. Лишь демоны страха коптят небо, никому не позволяя уйти. Все плотнее кольцо давней свиты: разгулялась безумная герцогиня Трагедия, сгубив государыню Надежду и матушку Веру. Княгиня Разлука многим стала лучшей подругой. Мир сатанеет от перевертышей – оборотней. Живо только презрение к опустившим глаза и не помешавшим обману. 

Боже ж мой, в Петроград через три дня подвезли хлеб, но было поздно, ибо жернова сдвинулись. Сумятица душ, алчность безумцев, мягкость нрава самодержавия, зависть и междоусобица знати, все вкупе привело к вооруженному октябрьскому перевороту, лет через десять названному великой революцией. 

Алфея одна. Ей не пристало уступать дорогу или предаваться сиюминутной печали, этого не объяснить ни нуворишам, ни вновь испеченным аристократам. Им не понять убогости достижений. Отвратное, пресыщенное существо за рулем иномарки недовольно шаркнуло по кустам, объезжая презрительное шествие, отважно укоряя в гордыне и слащаво рассыпаясь в комплиментах. Багрово-бархатное летнее пальто, перешитое из парадного платья и немного потертое на швах, ей, как и прежде к лицу, все еще пленяет своим цветом на фоне дорогостоящих нарядов современности. Да, ей теперь часто приходится задумываться и о цене, что было несвойственно прежней жизни. Бывшая, бывшая, бывшая – титулы, обладающие дореволюционным шармом. Нет, это клеймо не пугает. Все как всегда. Только кто это может помнить, понять? Остается только гадать: кто же выжил из своих? Она уже долго живет в ожидании, мысленно приглядываясь к людям. Происхождение всегда берет свое, невзирая на время, собственно не существующее.

- Обезумели, хамы, – вырвалось у нее, невольно обернувшейся на шорох шин в аллее разоренного парка, где и сегодня движение запрещено. 

Два янтарных корабля утопают в багрянце боярышниковых зарослей. Червонное золото щедрым вихрем падает в ноги высокой суховатой старушке, никогда не имевшей даже обручального кольца, но по старой памяти любовавшейся осенней роскошью. Она привычно просчитывает этажи, находит свой отворенный балкон и гадает: какой же номер нынче? Если понедельник, то в конце первой серии на ужин черная, прозванная грешной, каша с молоком. А если на обед имели рыбные котлеты, то сегодня не иначе четверг по всей стране и повторение седьмой серии на полдник. Господи, да ведь номер здесь ни при чем. Число какое и день?! Разве надо понимать номера, если устала доживать, а доживаешь в богадельне уж лет десять, никак не меньше. В каюту – за кружкой железной и ложкой ноги сами отведут. 

И они ведут, постукивая третьей – деревянной, по каменистой дорожке, зарывшейся в листву, сначала по аллее вековых дубов, затем к березовой опушке, откуда смотрятся сказочно два пяти-палубных корпуса, присмиревших в шелестящей гавани последнего приюта, где каждый новый день – поминание, череда будней и будней, прокручивающих киноленту былого. Что ж тут поделать? Матрена Сергеевна возвращается к третьей серии: запеканка с кефиром на ужин. Косо уползающие лучи солнца позолотили непривычный для этих мест силуэт. Она сразу вспомнила этот багровый бархат, да уж нет позолоты, да уж это не платье, а летнее пальто с пелериной, шитой так себе – гарусом, да и коротюсенькое, что аж икры видать и шляпка крохотна с вуалькой траурной, – но все одно, – узнала! 

- Батюшки-светы! Графинюшка, - всплеснула она руками. 

Алфея в ответ улыбается снисходительно, оглядывая Матрёнку. Голос Алфеи тихий, грустный. Матрена Сергеевна уголком казенного платочка в крапинку промакивает слезу, не веря ни глазам, ни слуху, охает, поминая всех святых. Княгиня смеется над испугом и недоумением своей состарившейся служанки. 

- Ну как вы здесь, не скучаете? Матренушка, да время для меня ничего не значит. 

- Да, грех жаловаться. Мы тут уходим помаленьку. 

- Ну, полно-полно. Я здесь у вас сестрой милосердия побуду, - они присели на скамейку, не спугнув воркующих голубей. 

- Помилуй Бог, да за что же сюда-то, в богадельню, барыня? Что ж князь допустил такое? 

- Сгинул князь в тридцатом. Так-то, милая. 

- Да-а… Граф-то думал, что титул охранит. Мне ведь Полинка все рассказала, да поздно. А граф-то наш как убивался, как убивался! Ах, если бы я раньше встретила ее. Если бы знать, где вас искать, найти… Уж он-то и в Москву пробирался, и в имениях искал. Да стра… страсть-то какая, прости Господи. Как же тут не разминуться!  

- Как же ты, милая, жила? 

Алфея откинула вуалетку, не тая печали. 

- А что я? Я как все. Страху натерпелась. Они на другой же день пришли. Где, да где? Комиссара-то ихнего в ту же ночь уходил кто-то. Сказываю: ехали барыня восвояси. Так там один такой пожалел деток малых – отпустил меня, подумал, что рехнулась баба на сносях. Я в деревню скорей, по первому льду бегу, под ногами прогибается, трещит на всю округу. Я к Богородице, заступись, молю. А как на берег-от взошла, да и оглянулась, так не след за мной, а полынья стелется, и дом ваш пылат уж. Я не стала дожидаться, а в город скорей, да на Офицерской громят уж – обыск. А про Шпалерную не дознались. Почитай, и детки мои состарились, так там и живут в квартирке, где я спала прежде. А уж в ваших-то комнатах нагородили, напакостили, коммунальщики. Да что говорить-то, Смольный близко, а рядом такое видела – жуть. А Полинку из князева дворца скорехонько выставили – пионерам отдали. Но ничего, сказывали внучата, что театр целехонек, не все растащили. Вкус-мол художественный имели, теперь им сказывают на экскурсиях. Мы с ней уж, как вырастили деток, так уж наладились в Москву, в метро, перед самой-то войной. Боязно было, все выпытывали – интересовались графом, князем, вами.

Алфея прерывисто вдохнула осенней свежести. 

- Выходит, что вернулся граф? Возвращался? Вот уж и не мечтала даже, хотя снилось, что близко он. 

- Так, голубушка, стало быть. Теперь – одна? 

- Нет, мальчик у меня растет. 

- Дал-то Бог в кои-то веки. А муж кто? 

- Просто инженер. Обмишурилась, как видишь. 

- Не тужи, всяко бывает. Ну, идем- идем, покажу наших, николаевских.

Промозглые ночи шуршали, как ежики в листве. С конца августа шли дожди, порывистым ветром выстуживая углы. Старики спали, не раздеваясь, поверх одеял укрывшись ворохом газет. И вдруг октябрь одарил последним теплом, запоздалым бабьим летом. В старости, говорят, кровь замирает, притупляется все, но так ли? Почти юное, давно переболевшее, щемит сердце, терзает все те же салатовые стены и серые, в лохмотьях паутины, потолки убогого приюта. Ксения крестится, подобно богомолке с койки напротив, беспрестанно шевелящей губами, безропотно принявшей свое бессилие, никогда ничего не требующей и никого не замечающей. Она знает, что это выход из любого положения.  

Счастливы присмиревшие, но, увы, ей неинтересно. Жить – просто жить все было недосуг, всех гнали вперед к светлому будущему, к этим вот стенам богадельни. И никто не виноват, что человек все еще ищет смысл своей поруганной жизни, ищет причину прозябания в отражении зеркала, в познании других, так или иначе замечающих обеспокоенную душу. Пронзительная тоска, понятая только этим временем года, созвучна ее думам. Забывчивая строфа путает воспоминания, наплывающие с безнадежно ушедшими близкими. Утренняя свежесть судорожно вдыхает затхлый контраст комнаты. Ночной иней осел на перилах балкона, забытом стуле, оцинкованном наружном подоконнике. Глубины непредсказуемой небо безоблачно. Опушка леса выставила картинные березки, а внизу багрово раскинулся боярышник. 

Наступает день и неудержимое желание отклика. День переполненной чаши одиночества, которое, может быть, скрасит батюшка из дальней церкви. По воскресеньям он приходит причастить уходящих в мир иной, да тех, кто уже давно не выходит из комнат даже в столовую. Там, помнится, вместо меню вывешивали программку: кинофильм или концерт пионеров. В каких-то непонятных хлопотах копошится в тумбочках и сумочках терпеливое ожидание гостей. Надежда на забытую радость оживляет лица старушек и редких старичков, ныне принарядившихся, чтобы дети не ругали за неопрятность. Завтрак запаздывает слегка, повара добродушны, медперсонал медлителен. На молодых лицах следы хронического недосыпания, курения, пития. Ничего-ничего, к обеду все умело скроется под гримом. Сестричка, рассеянно улыбаясь, успевает выслушать вечные жалобы и приласкать, пожурить нахальную соседку, напомнив о совести. Сидящие в холле на диванах суетливо показывают редким посетителям искомую палату, хором указывают – куда пошла их бабуленька за кипяточком. Вечер у телевизора. Некоторое развлечение, все же, привносят выходные дни. 

Вот и новая череда будней, равнозначная просмотру уставшего фильма. Стандартный понедельник: в восемь ноль-ноль резко открывается дверь. Стремительно, с дежурной улыбкой и «добрым утром», медсестра ставит на стол обжигающие металлические миски с пшенной кашей. Четкий стук: раз, два, три. Это будит соседку через тумбочку. Ксения не терпит ее скрипучих «ахов-охов-охо-хохов», неряшливого плескания у раковины. На еду летят брызги. Сейчас заорет, что хлеба не дали иль сахару забыли. Но сестра уже далеко, а няня с кофейно-молочной бурдой в чайнике гаркнет или молча ткнет ее руку в блюдце, на что Нюшка, ничуть не смутившись, поворчит под нос, да и зачавкает, неприятно царапая ложкой по дну миски. Ксения давно просится перебраться к Матрене Сергеевне, да доктор Славик все только обещает подобрать им двухместную палату. Она оглядывается на окно. Поднимается солнышко, растопив белесый туман в траве. От золоченой россыпи пробежал игольчатый озноб. Оставаться здесь – просто безумие!

Застекленная тишина обрывается требовательным стуком, и хриплый голос в исступлении объясняет ей, что «чать не лето, балконы-то расхлебянивать». Назойливая трескотня Нюшки не находит понимания и житейского контакта. Соседка норовит достать клюкой. Дребезжание и дрожь железных прутьев загородки вливается в тело неприятным током. Невыносимо. Ксения театрально замедленным жестом снимает теплую кружевную шаль, бережно встряхивает и выпускает из рук. Плавно взмахнув краями, оседает она белым флагом на красном фоне, притягивая взор. Нюшка, недоумевая, умолкает для подбора необходимого количества слов. Ксения наклоняется ниже, пытаясь кого-то рассмотреть на тропинке. Нет, не ошиблась. Это она, весьма популярная графиня, слегка истончившаяся от работы в госпитале. Она и сейчас в белом халате сестрички. Вот машет Ксении рукой, ищет, тоже признала. Обрадовалась, рванулась к ней. 

Ватным петрушкой, выброшенным из капризной игры за ненадобностью, нелепо раскинув руки и ноги, проглядывает в зарослях боярышника тело. Розоватая пена сползает по оскалу, похожему на улыбку. Пугливо и зыбко, словно сквозь толщу воды, выплывает солнечный зайчик, а вот еще один золотистый овал. Светящиеся пятна обретают контуры и плоть, склоняются к ней. Господи, как они похожи, муж и сын! Господи, так все просто. Разве могли они разминуться или забыть друг друга? Долгие годы они ждали ее здесь – под стекленеющим небом.

Под стекленеющим небом гаснет вселенная, переход в новую жизнь бывает и мучительным и быстрым. Дан уже понял это. Алфея привела яркие примеры. И слышать о смерти всегда неприятно и страшно подумать – как?! Самое поразительное, что Алфею узнали соглядатаи из прошлой жизни, ничуть не подивившись «новому воплощению». По-другому Дан не мог обозначить метаморфозу бессмертия Алфеи. Что же получается, нужно привлекать мистиков в дело спасения планеты? Так ведь хватает пророчествующих ученых из комитета ста, просчитавших материальный мир. Что могут сделать чародеи? Маги сплошь аферисты и клоуны. Как она вновь появилась на свет? Родилась несомненно в семье чувов, с генетической памятью, как дети индиго, например. Нематериальный мир имеет силу, это неоспоримо. Она знает, о чем говорит. Он посмотрел на часы, звонить было уже поздно, в Москве глубокая ночь.

11 авг. 20 г.