Старческий экстрим или Елизаветинка в эпоху коронавируса

В ночь на 14 июля мне приснился крокодил. Крокодил был здоровенный, метра два длиной. Широкий, приземистый. И весь покрытый буро-зелёными пупырами. Тварь ползала по квартире, широко разевая зубастую пасть. От греха подальше я залезла с ногами на письменный стол и оттуда следила за тем, как коты отважно бросались на незваного гостя, отстаивая свою законную территорию. Страшно мне не было, просто надо было дождаться, когда домой придёт сын Лёша и разберётся с этой зубастой проблемой. Но Лёшу я во сне так и не дождалась, ибо проснулась прежде его возвращения. А наяву он и так был дома.

К этому сну я отнеслась со всей серьёзностью и даже отменила запланированный поход в магазин. Надо сказать, что мне порой снится что-нибудь эдакое, что нельзя трактовать двусмысленно, ибо оно имеет свойство сбываться, если, разумеется, не предпринять никаких профилактических мер. Так, с самой юности, мне снятся порой мохнатые зелёные гусеницы, и это означает, что я непременно заболею. В последнее время меня болезнями шибко не удивишь, я из них не вылезаю, так что и гусеницы меня больше не пугают. Конечно, крокодил – это не совсем гусеница, можно даже сказать, и вовсе не гусеница, но он тоже зелёный, противный, с пупырами и ползает, неся потенциальную угрозу. Только выглядит весьма масштабней. В общем, сон меня впечатлил. На фоне вяло текущего городского карантина я, разумеется, решила, что следует предохраниться от потенциального заражения и не вылезать в люди. Да, продукты как бы почти закончились, осталась одна лапша, но лучше день-другой попоститься, чем потом зависнуть на ИВЛ. Крокодил просто так сниться не будет.

Приняв судьбоносное решение, я посмотрела на компьютере фильм. Пообедала лапшой. А потом вдруг сообразила, что уже 14-е июля, день взятия Бастилии – считай, середина лета. А я ещё ни разу не села на велосипед: то карантин мешал, то здоровье подводило. И хотя меня ни капельки в этот день не тянуло прокатиться, я решила, что нет лучшего способа самоизолироваться и при этом подышать свежим воздухом, чем сесть за руль велосипеда. Чтобы не катиться просто так, я решила отправиться на фотосъёмку. Однако, Петроградская сторона мной уже вся хожена-перехожена. Я решила поискать незнакомое местечко. И такое на яндекс-картах обнаружилось. И от дома недалеко, и я там ни разу не была. Выбранный для путешествия объект имел романтичное имя – Леонтьевский мыс. Я решила его фоторазведать.

Однако, не успела я выйти, как возникла первая заминка. Я попробовала, как крутит колесо, как работают тормоза. И выяснила, что колесо крутит нормально, а вот тормоза не работают совсем. Минут 15 я спорила с Лёшей, который пол-лета обещал привести велик в порядок, но так этого и не сделал. И делать это прямо сейчас он не хотел. Мы слегка попрепирались на эту тему. Лёша уговаривал меня пойти в Шинмонтаж напротив нашего дома: «Тебе там всё за 10 минут наладят и денег не возьмут», - клялся он. Но я-таки уломала его поправить тормоза. Заняло это гораздо меньше времени, чем мы спорили.

После этого я собралась ехать. Повесила на бок фотоаппарат и сумочку с ключами и смартфоном. Потом вспомнила свой сон и решила взять с собой также, на всякий случай, паспорт с полисом – мало ли какое ДТП может случиться. Вдруг придётся скорую вызывать. Паспорт тогда точно потребуется. Ещё немножко подумала и положила в сумочку тросик – если скорая меня увезёт, надо будет закрепить велик, чтобы не угнали. Довольная своей нечеловеческой предусмотрительностью, я-таки выбралась из дома и поехала по велодорожке выбранным маршрутом.

Минут через 5 случилась вторая заминка – меня вдруг одолела одышка, причём настолько сильная, что я остановилась и села на ограду газона отдохнуть и прийти в себя. Ну, разумеется, я ведь только что пообедала лапшой, а умные люди после обеда отдыхают, а не занимаются физическими упражнениями. Отъехала я всего-ничего, имело смысл вернуться домой, но я как представила, что придётся тащить своего конягу по лестнице на второй этаж, не проехав и километра, так тут же погасила в себе это предательское, хотя и разумное желание. Я подождала, пока приду в себя и, не торопясь, не форсируя маршрут, отправилась дальше по велодорожке Левашовского проспекта.

Добравшись до Малой Невки, я повернула по набережной Лазарева, поражаясь тому, что весь город встал на колёса. Я сосчитала, сколько народа двигалось мне навстречу – 4 велосипедиста, 5 самокатчиков, 1 парень на скейтбоарде, мужик на сегвэе с зажатым между ног дипломатом, инвалид на самоходном кресле и только два пешехода – обе женщины и обе с детскими колясками, то есть считай, тоже на колёсах. Годом ранее такого и в помине не было. Ехать было неуютно и страшновато.

Затем я повернула на узкую улочку. Мама мия, тут тоже все были на колёсах, и разъехаться с движущимися навстречу не представлялось возможным, не скатившись на мостовую. Так что периодически я слезала с велика и шла пешком, не желая рисковать ни своей, ни чьей-либо ещё жизнью.

Тихо-мирно я добралась до набережной Ждановки и направилась к Леонтьевскому мысу. Проехав километр или полтора, я сверилась с картой на смартфоне и тут выяснила, что сделать это надо было намного раньше – умные люди, подверженные тяжёлой форме топографического кретинизма, сверяются с картой на каждом углу. А идиоты, разумеется, прут куда ни попадя. В общем, ехать мне следовало по другой стороне Ждановки и совершенно в противоположную сторону. Я вздохнула и только здесь поняла, что нынешнее 14-е июля – явно не мой день. И значит, пора поворачивать оглобли к дому.

На Ждановку выходили до боли знакомые родные улицы Петроградской, но я поняла, что в столь несчастливый день ухитрюсь заплутать даже на Большом проспекте. А потому надо ехать той же дорогой, какой я досюда добиралась. Так и не сделав ни одного снимка, я повернула назад. С той же осторожностью, местами верхом, местами спешившись, я вернулась на набережную Лазарева. Собственно, и её уже проехала. Но у Новокрестовского моста, когда вполне можно было расслабиться, ибо вот они, родные, вполне безопасные места, я увидела впереди, метрах в 15, на светофоре другую велосипедистку. И от греха подальше затормозила на расстоянии от неё. Велик остановился, я собралась слезть с седла. Но тут мой конь неожиданно взбрыкнул. Уж не знаю, что на него подействовало, свежий воздух ли с непривычки, или, может, ему эротически пришёлся чёрный велосипед дамы на переходе. Но пока заднее колесо стояло на тормозе, переднее решительно двинулось вперёд. Я к этому совершенно не была готова и грохнулась оземь. Сверху лязгнул зубами крокодил.

Я сразу поняла, что сломала руку. Это была первая мысль. Между первой и второй на меня сверху рухнул любимый велик. Вторая мысль была: «Надеюсь, фотик жив». Дальше я увидела, что на переходе загорелся зелёный, и поняла, что дама на вороном велике сейчас уедет. И я останусь одна. Поэтому я громко возопила о помощи. И тут период моего невезения закончился.

Дама подскочила ко мне. Тут же разом откуда-то возникли и спешились два мужичка-велосипедиста. Я попросила их вызвать скорую. Пока дама звонила эскулапам, мужички куда-то уволокли моего конягу, а меня положили на спину, подсунув под голову что-то из одежды. Попытались снять с меня фотик, но на меня напал позорный приступ паранойи, я вцепилась в него здоровой рукой и не отпускала ни на миг. Впрочем, я тут же вспомнила про взятый с собой на всякий случай тросик и чтобы моя паранойя не выглядела совсем уж неприлично, попросила мужичков закрепить велик до приезда сына. Тросик унесли. И мне показалось, что с концами, ибо велик находился вне поля моего зрения. Тем временем я сообразила, что надо бы и сыну позвонить. Но как? Смартфон мой включается прикосновением к пальцу на правой руке, а она лежала, неестественно вывернутая и недосягаемая, и пошевелить ею не представлялось возможным. Дама у меня вызывала большее доверие, чем мужички, я дала ей смартфон, она стала тыкать им в мой палец, но смартфон будто понял, что с рукой что-то не то, и долго не включался. А когда-таки соизволил, Лёшин голос нервно спросил: «У тебя что-то срочное? А то я занят». «Срочное-срочное», - сказала я.

А потом я лежала минут 40, на солнышке, раскинув руки, и вела приятную беседу с замечательными собеседниками. И испытывала кайф, ибо хотя рука болела, как никогда прежде, но мне это не мешало. Я понимала, что это шок, и сейчас приедет скорая, начнёт с рукой какие-нибудь медицинские манипуляции, и это будет ужасно, и это будет маманигарюй как больно, но пока их нет, вполне можно понаслаждаться жизнью. Правда, очень хотелось пить, и у мужичков была вода, но они решили до приезда скорой мне её не давать, а с собой дать затем забыли. Они оба переживали, что я могу замёрзнуть на асфальте, но в самом деле лежать было тепло и даже приятно. Единственное, что меня беспокоило, это то, что дама вела себя как профессиональный врач и то и дело пыталась ощупать мою руку, а я не давалась. Эти милые люди дождались скорую и даже тогда не свалили, когда мной занялись врачи.

Минут 20 ушло на накладывание шины. Я упорно не давала прикоснуться к внешней стороне предплечья, так что шину наложить пришлось противу правил – изнутри руки, а не снаружи. Дальше меня дотащили до машины, при этом руку я упорно тянула вверх, как Гермиона Грейнджер на уроке зельеварения. Пока фельдшер заполняла документы (не зря, не зря я взяла с собой паспорт!), врач колола мне обезболиваюшие и пыталась уговорить опустить руку, которая уже вовсю дрожала от напряжения и усталости, но сдаваться не хотела.

Врач стала заговаривать мне зубы, пытаясь отвлечь. Спросила, зачем мне фотик, удивилась, что я веду блог, и подозрительно быстро выяснила, что я пишу кинорецензии. Мы как-то сразу перешли к «Аритмии», на которую эскулапы страшно заругались, говоря, что она дискредитирует их честную и благородную профессию. А я сказала, что не больше, чем «Географ глобус пропил» дискредитирует профессию педагога. «Географа» они смотрели и очень хвалили. Потихоньку руку мне ухитрились опустить.

Всё это время машина стояла. Я попросила, чтобы отвезли меня в 1-й Мед или в 31-ю – поближе к дому. Но эскулапы сказали, что сейчас только 3 больницы принимают больных – все остальные коронавирусные. Они дозвонились до больницы на Вавиловых и повезли меня туда. После выяснилось, что мне повезло – некоторые скорые ухитряются возить пациентов по всему городу, прежде чем удастся их куда-нибудь приткнуть. И многочасовой очереди из скорых тоже не было – я только потом узнала, что и тут мне подфартило.

Приехав, мои врачи не бросили меня на кушетке, а где-то добыли свободную каталку, за что этим славным женщинам огромное спасибо. Как и за прощальный, уже четвёртый, укол обезболивающего. И то, и другое было просто необходимо.

Приёмный покой был забит под завязку. Каталки и кресла со стонущими людьми заполнили все коридоры, фойе и закутки между ними. Ряды обычных стульев тоже не пустовали, на них понуро ёжились унылые люди с тоской в глазах и намордниках на носах, ибо, как выяснилось, карантин в больнице соблюдают строго. Особенно выделялся огромный патлатый байкер, наполовину в коже, наполовину в окровавленных бинтах. Мало того, что все эти граждане занимали каждый свободный дюйм пространства, между ними сновали менты обоих полов, и было их немало, человек восемь, не меньше. Я поняла, что в приёмном покое застряла надолго, а потому достала смартфон, и, благо, рука была уже рядом со мной, а не где-то вдали, сумела его включить и позвонить Лёше с просьбой привезти в больницу на Вавиловых воду, туалетную бумагу и зарядку для смартфона, ибо ясно было одно – выберусь я отсюда нескоро, а пить хотелось изрядно, прямо во рту пересохло, и если мне понадобится в будущем что-то ещё, то сообщить я об этом смогу лишь по заряженному смартфону.

Хотя я провела в приёмном покое семь с половиной часов и боялась, что меня забудут в моём углу, но этого не случилось. То и дело меня куда-нибудь отвозили – то на рентген, то на экг, то взять анализ крови, то записать данные на компьютер. В промежутках я переписывалась с друзьями здоровой рукой. Мне было несколько неловко, ибо все вокруг мучились, а моя рука, заряженная слоновьей дозой обезболивающего, лишь сильно ныла, тяжёлая боль ушла и я чувствовала, что по сравнению с другими, со мной почти что всё в порядке. Врачи и санитары сновали вокруг в респираторах и банданах, на которые, похоже, в больнице нынче мода. Один из них притормозил возле меня, посмотрел, как я с жизнерадостным видом общаюсь в чате, и сказал, что, очевидно, меня скоро отправят домой, ибо с моей рукой видно, что всё в порядке. Я буркнула, что это навряд ли.

Постепенно я начала узнавать тех, кто то и дело мелькал рядом со мной. Мне приглянулся пожилой высокий санитар, было видно, что дядька добрый. Я разок его притормозила и попросила воды. Он тут же куда-то убежал, а минут через пять вернулся с одноразовым стаканом, наполненным живительной влагой. С этого момента он стал меня выделять среди других пациентов, то и дело подходил и спрашивал, как дела. Так что когда мне показали снимки моего предплечья, где даже я поняла, что переломов несколько, и пригорюнилась, именно этот пожилой санитар утешил меня словами, что две переломанные кости – это всё-таки не четыре, и есть чему радоваться. Ещё я ухватила за фалды одного доктора и выцыганила пятый укол обезболивающего, в котором мне, на моё удивление, не отказали.

Потом меня отвезли в кабинет к молодому врачу, похожему в своей бандане и маске на Джона Бернтала в роли главного антагониста первого сезона «Ходячих». Он сообщил, что будет сейчас обезболивать мне руку, а я предупредила, что не переношу новокаин, и он ответил, что с радостью вколет мне две последние имеющиеся в наличии порции лидокаина. Так что и тут мне повезло. Доктор старательно несколько раз уколол меня вдоль костей предплечья, пока я боролась со своим трепливым языком, мечтающим рассказать ему, как он похож на главного злодея пилотного сезона «Ходячих». Потом пришёл молодой человек, который до этого говорил, что со мной всё в порядке, и они вдвоём стали вытягивать мою руку, как будто играли в перетягивание каната. А я сидела между ними и чувствовала себя очень глупо, глядя на то, как они стараются, пыжатся, сопят, так что в конце концов не выдержала и спросила, не могу ли я им чем-то помочь. Джон Бернтал сказал, что моё главное дело – сидеть и послушно принимать лечение, которое мне оказывает российская бесплатная медицина.

Потом меня опять отвезли на рентген. И тётка-рентгенолог ворчала, что я на каталке: «Привыкла ездить. Если на велосипеде может, то и на каталке обязательно», - бурчала она.

Тут приехал Лёша с водой, туалетной бумагой, зарядкой и кучей продуктов, которые он купил для меня по дороге. Охранники его не пропустили, впрочем, один из них принёс мне воду и зарядку, а продукты заставил Лёшу взять домой, ибо выяснилось, что из-за коронавируса в больницу разрешено передавать исключительно детское питание.

Часа в 3 ночи меня повезли-таки на отделение сочетанной хирургии, переполненный приёмный покой остался позади, я чувствовала почти что счастье. Единственное, что меня смущало – это затёкшие после вытягивания пальцы. Казалось, что они уже никогда не обретут чувствительность. Всю ночь я не спала, пытаясь их растереть, но они оставались непослушными и омертвевшими. Ещё я себя ругала, что забыла сказать Лёше насчёт пижамы и тапок, ибо при поступлении на отделение меня заставили раздеться до трусов, одежду куда-то увезли, опять же ссылаясь на коронавирус, а взамен не выдали ни-че-го.

Утром оказалось, что я лежу не в палате. Во всяком случае, пространство, где я находилась, больше смахивало на тренажёрный зал, чем на больничную палату. Шикарные стальные кровати, с турниками, кольцами и кучей всяких приспособлений, которые, как потом выяснилось, никак не используются. Мне сказали, что кровати куплены в Германии, и каждая стоит полмиллиона. Есть чем похвастать, особенно учитывая, что дома у меня кровать, купленная всего за три тысячи.

Одной из моих соседок оказалась дама, потерявшая ступню при езде на мотоцикле. Она лежала уже два месяца и её как раз собирались выписывать, хотя пострадавшая нога её была замурована во всякие колючие железяки, которые, как она объяснила, скрепляют её кости. Мне не удалось дождаться её выписки, ибо ещё с утра пришёл доктор, который объявил мне, что он является моим лечащим врачом на этом отделении, но ещё до вечера меня переведут на другое. И, действительно, не успел Лёша привезти пижаму и тапки, как меня вновь положили на каталку и отправили на 1-е отделение травмы, сияющее евроремонтными стенами цвета шеф-шауэн, где положили в отдельную вип-палату. Тоже, можно сказать, изрядно повезло, ибо в коридоре мыкалось на кушетках и каталках немало народа.

На сестринском посту я углядела несколько грамот Елизаветинской больницы на стене, и никак не могла взять в толк, причём тут Елизаветинка, если врачи скорой мне говорили, что отвезут меня во 2-ю на Вавиловых. Потом-то я сообразила, что на Вавиловых две больницы, поэтому они так сказали. И я-таки в Елизаветинке. В той самой, чью дурную репутацию ухитрилась превзойти лишь больница Св. Георгия. Конечно, я расстроилась, но не так страшен чёрт, как его малюют. Елизаветинка оказалась далеко не худшей больницей, в которой мне приходилось лежать. Я бы даже сказала, что роль прежде всего играет человеческий фактор – если работают хорошие люди, так и больница хорошая, как бы она ни была оборудована и как бы в ней ни кормили. А в Елизаветинке в основном подобрался славный персонал, и впечатления она оставила преимущественно положительные, несмотря на отвратную кормёжку, речь о которой впереди.

А пока что вернёмся к вип-палате. Здесь имелись платяной шкаф, холодильник, гостевое кресло, висящий на стене большой телевизор, вместе с туалетом размещался душ, в который я попыталась сидя заползти, ибо надо сказать, после валяния на асфальте изрядно хотелось вымыться, но оказалось, что это сложно сделать одной рукой. Да и с утра обнаружились новые лёгкие травмы, которые накануне притворялись несуществующими, а тут решили о себе разом заявить, и двигаться с ними оказалось непросто.

В вип-палате состоялось моё знакомство с лечащим врачом, который представился Виктором Викторовичем. Первое впечатление было не очень, ибо ВВ сходу перешёл на деловые рельсы, спросив, не хочу ли я остаться в вип-палате по 2700 в сутки и не хочу ли я сделать операцию с импортными имплантами. Почему он меня выбрал на роль богатой тётки, мне непонятно, по мне за версту видно, что деньги у меня бывают только в день пенсии, а потом куда-то улетучиваются, ибо цены в магазинах никак не хотят складываться в прожиточный минимум и высасывают содержимое кошелька с невероятной скоростью. Однако, как выяснилось, людей, с которыми я после лежала, даже самых молодых, никто не спрашивал об импортных имплантах. Так что богатой посчитали одну меня. Разумеется, я ответствовала, что собираюсь поддержать отечественного производителя, чьи импланты оплачивает омс. Конечно, если бы ВВ предложил хотя бы каждый второй бесплатно, как делают стоматологи, я бы согласилась на каждый второй, но… что есть, то есть. ВВ тут же убежал. За две недели, что я провела в больнице, вряд ли я его видела в общей сложности более 10 минут, если, конечно, исключить время операции. Но у меня никаких обид по этому поводу не было, ибо врачи в Елизаветинке носятся по отделению взмыленные, делая до 8 операций в день. На разговоры времени нет. Текучка больных там невероятная. Одну девушку со сломанной ключицей прооперировали на следующий день после поступления, а уже наутро выписали. Слегка задерживаются только самые проблемные пациенты. Объясняют это безобразие коронавирусом. Больниц, принимающих по скорой, было на тот момент всего три, а люди ломают руки и ноги не меньше, чем всегда.

Тем временем прибыла вторая посылка от Лёши. Он накупил детского питания, даже догадался взять такое, которое можно легко открыть одной рукой. Притащил футболку, но забыл про штаны. А ещё купил китайские тапочки 41-го размера. Китайцы, как известно, люди маленькие, субтильные, поэтому у них всё крохотное. Но сами они себя малышами не чувствуют, поэтому просто изменяют стандартные единицы измерения под себя. Если во всём мире 1 см = 1 см, то у китайцев он дай Бог будет равен 5 мм. Ещё весной я заказала китайское велоседло в Озоне, и размер у производителя был обозначен как стандартный, однако, на деле велоседло пришло гораздо меньшего размера, чем то, которое на велике моей 3-годовалой внучки. Даже для неё оно было маловато. Также и тапочки 41-го размера оказались на деле тапками то ли 33, то ли 34-го, я даже самую малость в них не влезла. Я просила у Лёши самые лёгкие носки, но он зачем-то притащил шерстяные, и вот в них, по жаре, я таскалась, пока не прибыли новые тапочки – 48-го китайского размера, которые пришлись мне как раз впору.

Наконец, к концу дня, меня перевели в нормальную палату – под № 9. Там лежало 4 бабушки, самая молодая из которых – Женя – была меня старше лет на 10. Как известно, питерские старушки, как бы похожи они ни были на деревенских, как бы ни были покрыты замшелой совковостью, имеют как минимум пару высших образований, так что скучать с ними мне не приходилось. В отличие от меня, все они лежали с переломанными ногами и шейками бедра.

Рядом с ними я со своим велосипедным падением чувствовала себя экстремалом высшего класса, чуть не каскадёром, ибо, оказывается, люди ухитряются заработать перелом, где угодно и когда угодно. Кто-то падает, встав с унитаза; кто-то валится оземь с дверной ручкой в руках; кто-то нагибается посмотреть ценники в магазине, и тут ноги расползаются; кто-то оступается, собирая цветы; кто-то спотыкается о родной порог; а кто-то падает во сне с дивана. Серьёзно. Это всё ухитрились сделать мои соседки по палате: первые и последующие. Только одна потом оказалась такой же экстремалкой, как я – не успела она тронуться на электросамокате в путь, поставив перед собой ребёнка, как чебурахнулась через руль. Ребёнку повезло – отделался царапинами, а мама загремела с переломом в больницу. Поговорка «Никогда не знаешь, где упадёшь» отражает горькую реальность человеческого бытия.

Рассказ об Елизаветинке будет неполным без описания здешней кормёжки. Я много лежала в больницах. Но так отвратительно и мудро не кормили нигде. Почему мудро? А вы помните, как д’Артаньян уговаривал Планше побольше спать, ибо «сон утоляет голод»? Точно так же голод утоляет чувство боли. И эта мудрая политика больницы реально не давала никому заскучать. Как минимум, половина разговоров в палате велась о еде – о том, что, выписавшись, человек будет есть в первый день, во второй, в третий…

Пустые щи на первое, пустая капуста на второе, чай без сахара… Обед в столовой для бедных – просто королевский по сравнению со здешним. Справедливости ради, стоит сказать, что через несколько дней еда стала получше, даже как-то выдали по сосиске, и печёнка раз встретилась, словно повар вышел из отпуска, а до этого готовила слабоумная посудомойка, которая готовить не умела вовсе. Разумеется, сотрудники всем этим не питаются, бабушки ворчали, что повара нужно заставить дегустировать еду собственного приготовления, но потом мы решили, что так, вероятно, уже до нас делали, и все повара от такой политики перемёрли. А теперь осталось то, что осталось.

В рационе больницы несколько раз попадался ингридиент, насчёт которого мы много спорили, но так и не смогли придти к общему решению, как повар сумел его довести до такого состояния. Представьте себе махонький кусочек курицы – размером с ногтевую пластину. Теперь представьте, что этот кусочек сумели распотрошить на пару сотен волосков толщиной с паутинку. А затем разделили на много порций, разложив эти паутинки по тарелкам – по 5-6 штук каждому пациенту. Скорее всего, одной курицей кормилась вся больница, и может быть, даже не один раз. Мы долго пытались понять, как технологически повар ухищряется распотрошить куру до столь тонкого уровня, но так и не догадались. Надо сказать, что по слухам, в коронавирусных клиниках нынче кормят ещё хуже. Поверить в это сложно, но кто его знает.

Я, как и все, оголодала. И мне вдруг безудержно захотелось плюшку московскую. Я никогда их особо не любила, даже не знала, производят ли их теперь или они остались в советском прошлом, но вдруг мне приспичило, прям как беременной, московскую плюшку. Я взмолилась, чтобы Лёша такую принёс. И он нашёл. И сумел передать, сделав в мешке двойное дно, под которым обнаружилась так же шоколадка. Кроме еды, прибыли тапочки 48-го китайского размера, оказавшиеся мне в самый раз. Пижама: клетчатые штаны и футболка с мишкой, который лёжа пишет ЛЕВОЙ рукой – вся палата дружно решила, что это намёк. А когда я в клетчатых штанах стала лопать московскую плюшку, то заработала прозвище – Карлсон.

Чуть погодя я расскажу о соседках по палате, но сперва перейду к кульминации своего рассказа – к операции. Провели её спустя почти неделю – 20-го числа. Меня заверили, что делать её будет ВВ, а он один из лучших врачей, и ваще, по слухам, работал в горячих точках, а значит, на травмах собаку съел. Я ещё какое-то время волновалась по поводу общего наркоза, которого я боюсь пуще любой операции, но после визита анестезиолога, заверившей, что оперировать меня будут под местным наркозом, успокоилась.

Меня привезли в операционную. Вокруг толкалась и долодонила тьма народа. Рядом со мной стоял Башир – одна из самых известных на отделении личностей, ибо, во-первых, негр, а во-вторых, красавец, а в-третьих, человек словоохотливый и доброжелательный. Статус мне его непонятен, ибо вёл он себя как ординатор, но хвастал, что уже десять лет в медицине, и сёстры называли его полноценным врачом. Затем пришёл ВВ, но я его не узнала в маске и очках. Спрашиваю: «Вы Виктор Викторович?». А Башир отвечает: «Я Башир». «Да я знаю, что вы Башир, - говорю я. – Я второго врача не узнаю под маской». Услышав про маску, Башир тут же начал поправлять на мне кислородную маску, так и оставили меня в неведении до конца операции.

Мне сделали уколы в плечо и подмышку, и мне стало как-то так легко и просто. Чудесная всё-таки вещь, этот местный наркоз, когда тебя режут, а тебе всё до фени, но при этом любопытство никуда не девается. ВВ что-то делал сбоку с моей рукой. Башир то и дело приговаривал: «Чикен-брикен». Я его спросила, что это значит, а операционная медсестра мне ответила, что это народная сомалийская поговорка. Самого Башира она при этом называла Дебоширом. Время шло. Сперва было слегка скучновато, ибо ничего не видно, что с моей рукой делают. Изредка начинал визжать какой-то инструмент, звук был как от бензопилы. Я потом поняла, что это шуруповёрт, а в тот момент думала, что надо бы обеспокоиться, ибо ведь что-то от меня отпиливают, но это было совершенно всё равно: раз отпиливают, значит, так надо. Чего волноваться? Таких грибочков бы хлебнуть перед встречей с управдомом… Вдруг я заметила, что слева, на мониторе видна моя кость, а в ней штук 8 шурупов, и после этого следила за ходом операции через экран. Но больше там ничего не было видно.

А потом вдруг всё закончилось. ВВ наказал Баширу зашить меня крестиком. Тут же ввалились какие-то тётки и стали требовать, чтобы Башир кровь из носа уложился в 8 минут, а он клялся, что за 8 минут, чикен-брикен, никак не успеет, нужно минут 15. А потом мне показали мою руку в каком-то резиновом чулке – она выглядела как окровавленная культя. И пальцев на ней не было. «Куда вы дели мои пальцы?» - спросила я, удивляясь тому, что меня никто не спросил насчёт ампутации, но по-прежнему ни капельки не переживая. «Все вопросы в палате», - ответствовал ВВ и убежал.

В палате я обнаружила свои пальцы на месте. Они выглядели как сардельки – толстые, багровые и по консистенции столь мягкие, словно из них вытащили кости. Пару дней сардельки потихоньку превращались в сосиски. И потом ещё неделя ушла на их окончательное превращение обратно в пальцы.

Совок впитался в наших людей. Мне было удивительно наблюдать, как бабушки мучаются, но никогда не просят о помощи. А помощь бывала нужна часто – то судно убрать, то памперсы сменить, то обезболивающее вколоть, то поправить гипс или снять лангетку, то помочь сесть, встать, лечь, то найти что-то в тумбочке, то поменять порванное бельё… Я спрашивала, почему они не просят медсестёр и санитарок о помощи, а бабушки отвечали, что всем всё равно, никто им не поможет, они уже старые, никому не нужны. Слёзы на глазах. И стоически терпят невзгоды.

Тот, кто делал ремонт в больнице, явно там никогда не лежал – звонки вызова были у каждой кровати, но так далеко, что не только неходячие не могли дотянуться, но и мне, встав, приходилось тянуться через тумбочку, чтобы до него достать. Пару раз я позвонила, когда помощь была явно нужна. И никаких «никто не поможет» - медсёстры на отделении на удивление отзывчивые и добросовестные. Приходили и делали то, о чём их просили. Понемногу бабушки втянулись и сами стали просить меня позвонить. И никто им ни разу не отказал в помощи.

Самой большой популярностью пользовалась Диана – молодая черноглазая медсестра, по виду из горских, красавица, это даже под маской видно, и руки в художественных татушках. Женя прямо влюбилась в неё и потихоньку выцеживала информацию из её личной жизни. Выяснила, что Диана не замужем, и парня нет – некогда, жилья тоже нет – ночует то в больнице, то у друзей. Для каждой из бабушек у Дианы находилось доброе слово. Как-то одной из них ухитрились передать шоколадку – дескать, для медсестры, потому охрана и приняла. И бабушка попыталась эту шоколадку передать Диане. Но та наотрез отказалась её взять, сказав, что нормально обедает каждый день. А вы тут голодаете и передать ничего из нормальной еды нельзя, так порадуйтесь сами своей шоколадке.

Больные после перелома бывают двух видов: нытики и бодрячки. В мой первый день я готова была убить худенькую старушку – Марию Васильевну, которая безостановочно причитала, что никому не нужна, что внук её теперь, без ног, выгонит (она с ним живёт на съёмной квартире). Когда пришёл врач, она ухитрилась его обвинить в том, что он разбудил её после операции – она так надеялась умереть и не проснуться… Услышав такое, доктор стал разговаривать с ней как с младенцем, не потакая капризам, а говоря, что надо вставать и ходить, а не болтать всякие глупости.

После ухода врача другая бабушка – боевая, Людмила Гавриловна, начала костить доктора – дескать, грубиян, как он обидел бедную Марию Васильевну. Что тут за безобразные врачи. А Мария Васильевна после такого заступничества стала себя жалеть пуще прежнего, причитая и всхлипывая.

Я всё это терпела-терпела. Целый день. А потом не выдержала и сказала, что врач вполне адекватно себя повёл, другой бы на его месте реально нахамил на такую неблагодарность. Я сказала, что нужно не жалеть себя, а взять себя в руки. Что если внуку десять раз сказать, что бабушка ему не нужна, то она и станет не нужна. А если бабушка будет радостно встречать внука после работы, готовить ему ужин и завтрак, то он в ней души будет не чаять.

Я сама этого не ожидала, но Мария Васильевна вдруг села, потом встала и, держась за ходунки, поползла по палате. Все ошеломлённо на неё смотрели, а потом Женя начала командовать: «Дошла до коридора. Так. Теперь до раковины. До окна. До кровати. Нет, не ложиться. Посидела, отдохнула. И опять до коридора».

Больше Мария Васильевна ни разу не заныла. Повеселела. И сразу пошла на поправку. Наверное, ей это было непросто, но держалась она молодцом. Выписываясь, благодарила, что мы с Женей помогли ей встать, хотя помогли ей на самом деле врачи и она сама. На прощание только робко спросила, какую память мы о ней сохраним. И мы, конечно, заверили, что самую-самую лучшую.

Гораздо тяжелей пришлось с Розой. Роза была грузной и плаксивой. Она тяжело перенесла операцию. И сразу сдалась. Она отказывалась от еды. Не хотела садиться, даже когда медсёстры приходили ей помочь. Лежала. И ныла, ныла, ныла. Только в отличие от Марии Васильевны, не тихо, а во весь голос. За два дня до выписки она не только ни разу не встала, но и не села, хотя Диана приделала к её кровати бинты, чтобы ей было удобней садиться, перехватывая их руками. Дома её никто не ждал. Похоже, Роза собиралась приехать домой и там, лёжа, помереть.

Я поговорила с ней. На каждое моё слово она отвечала возражениями – не получится, не выйдет, я пробовала, я знаю, со мной всё плохо. Тогда я сказала, что сейчас у неё получится, а я подстрахую её здоровой рукой. В самом деле, я практически посадила её, но хвалила так, словно она села сама. К вечеру того же дня Роза научилась садиться. К утру она встала и порадовала всех трусцой на месте. А уж попой как виляла пританцовывая, прямо-таки светилась от радости – ещё бы, впервые встать дней за 10. Нельзя унывать. Только бодрость духа помогает выжить в тяжёлых ситуациях. Мне и самой бы кто сказал, что нужно быть бодрячком…

Несмотря на положительные сдвиги с Марией Васильевной, Людмила Гавриловна продолжала бычиться и ворчать, что доктор у них – злюка и грубиян, несмотря на то, что все её уверяли, что он нормальный дядька. «Мужик в памперсах», - ехидно поминала его она по нескольку раз на дню. Дело в том, что сама Людмила Гавриловна прыгала с помощью табуретки в туалет, хотя ей запретили покидать кровать. «Я советский человек, - говорила она. – Не могу я ходить в памперсы». – «Я и сам хожу в памперсах», - пытался убедить её доктор, не догадываясь, сколько язвительных слов потом будет сказано за его спиной. Когда же мы объяснили Людмиле Гавриловне, что сейчас все хирурги ходят в памперсах, она сперва не поверила, а затем вдруг преисполнилась к ним жалости и сочувствия. «Вот ведь какая работа, - говорила она. – Даже в туалет по-человечески не сходить».

А потом пришёл день выписки. Сестра-хозяйка с утра заходила каждые полчаса и спрашивала, когда же я наконец уйду. «Когда меня заберут», - отвечала я. «А когда вас заберут?» - «К шести». – «А почему так поздно?» - «Как смогут, так и заберут. Думаете, я хочу здесь с вами сидеть и препираться?». Все нервы измотала перед выпиской. Понять её можно – в коридоре полно людей, которым нужно место в палате. Но нельзя же вот так над душой стоять весь день – от этого меня всё равно бы никто раньше не забрал…

Домой мы ехали с Лёшей на такси. Всего 2 недели назад я каталась на велосипеде, а теперь мне казалось, что я просидела взаперти целую вечность. Каким красивым был в этот день Петербург! Какой насыщенной зелень. Деревья выглядели как гиганты – каждый со своей индивидуальностью. Меня поразило, насколько изменилось у меня восприятие природы за эти дни.

Может быть, вас интересует, не спёр ли кто мой велик? Нет, в тот же день, привезя меня домой, Лёша съездил за ним – моего конягу никто не тронул. И даже фотик оказался цел. Проверить его я решилась только дома…