В ожидании поезда (Из давних публикаций на другом ресурсе, ненорматив)

Молодые люди. Если вы носите до сих пор Ожерелье Юности – носите; как можно дольше не позволяйте времени содрать его с вас, не расставайтесь с ним - как бы ни стесняло оно вашу выросшую шею, на ощупь взрослую и самостоятельную. Любуйтесь своим ожерельем, радуйтесь, теребите его, дрочите, перебирайте яркие капельки дней, облизывайте черные ночные бусинки, наслаждайтесь; придёт время, когда вам, постаревшим, остопиздят нажитые драгоценности — тяжелые камни покоя и гладкие слитки мудрости; вам захочется той азартной ершистой бижутерии, что распирала вас в девятнадцать, вам захочется природного шила, что в те далекие дни поминутно кололо ваш разум, заставляя его истекать воображением словно кровью — просто кололо. Неважно куда. У разума нет жопы, по крайней мере мне хочется в это верить. Просто кололо.   

Полтора часа, высиженных ночью на грязном провинциальном вокзале. Что, кроме скучной зевоты, дадут они мне нынче – мне, повидавшему, помахавшему и положившему? Чем наполнит меня теперь зал ожидания, что услышу я в нем, что почувствую? Сумею ли, как прежде, глядя на пустые лавочки, увидеть в резьбе по дереву живую историю, людские судьбы, а не сухие, безликие надписи – «Хуй», «Вика сосёт», «ДМБ-85»? Вряд ли, откуда. Затупилось, затупилось чудодейственное шило, и деревянным, будто лавка, стало то, во что оно кололо. Скучно мне теперь и зёвко. А тогда, двадцать лет назад, я бы не зевал. Я бы смотрел фильм.

Вот он цокает с улицы в зал — высокий, красивый, защитный. Форменную грудь его клинит тельняшка, справа от которой — богатая коллекция армейских значков, слева — увесистые белые верёвки. Берет с длинным треугольным флагом. Сбоку от берета — лицо. Сейчас оно расслаблено, но две красноватых вертикальных морщинки в области переносицы говорят о присущей лицу суровой мимике — на людях, особенно гражданских, гвардейским десантникам пристало хмуриться и слегка выдвигать вперед нижнюю челюсть. Но сейчас людей нет, и Миша (почему нет, пусть Миша) выглядит тем, что есть — девятнадцатилетним ребёнком, подуставшим от игр, расстроенным, задумчивым и немного боязливым — эх, бля, опять в часть... (Вздох.) Но уж зато игры удались на славу! (Улыбка.) Как жаль, что так быстро пролетел отпуск — десять дней словно один. Ведь еще будто вчера он распахнул родную калиточку, громко пробасил «Здорово, мать!» и направился преувеличенным шагом навстречу пожилой женщине, окаменевшей на крыльце дома. Будто вчера он осторожно хлопал её, вцепившуюся, по маленькой трясущейся спине и приговаривал «да ладно тебе, ладно», а сам искал глазами небо и находил море. Будто вчера.

Но с другой стороны... (Щёлк. Сигарета из-под резиночки портсигара, очень неспешно.) ...с другой стороны, сколько всего успелось за какие-то десять дней! Отца-мать повидал? Повидал. С пацанами встретился? Встретился. (Игоряна и Серого, оказывается, тоже забрили.) Бухал? Бухал, каждый день. Лёньке Щербатому пизды дал? Дал. Вику ёб? Ёб...

Отмечая последнее, десантник хмурится, и красноватые морщинки у переносицы углубляются, превращаются в складки. Дело в том, что Вику, судя по всему, в последнее время ебли и другие. Прямых доказательств, правда, не имеется — имелись бы, убил бы нахуй — но вот некоторые косвенные... Ну вот окуда у нее, скажите на милость, это матёрое уменьице, обнаружившееся в первую же отпускную ночь на краю капустного поля? Сама же еще год назад отбивалась от этого, кричала, что ей лучше меч в горло... А теперь, выходит, и меча не надо?! Да?! Сука, тварь. Кто тебя этому научил, а?! Не ты ли, падла, на проводах выла: «Мииишенька, я тебя буду ждаааать!» А как Мишенька за порог, давай значит оральничать на всю округу, да?! Да?! Ну погоди, шалава, сейчас ты за всё, за всё ответишь...

У каждого десантника за голенищем сапога есть нож. Тот, у кого его там нет — хуёвый десантник. Высунув от усердия язык, Миша режет ножом спину лавки, на которой сидит. Одна за одной ползут из-под его пера свежие буквы, и вот уже готово «Вика с». На этом месте, неожиданно засовестившись, молодой человек отводит резец в сторону. Да ладно, чего там. Нормальная же в общем девчонка-то. Западло такие вещи делать. Напишешь, ославишь на весь район, и все будут знать: Вика сосёт. А она может и не сосёт вовсе. Может, она просто фильмов порнографических насмотрелась. Короче, не надо нихуя. Пусть так и остаётся — «Вика с». Может, это какая-нибудь Вика Смирнова или Вика Семенова, кто знает. Ведь никто ж не знает, что ее настоящая фамилия Коновалова. С другой стороны, «Вика с» — это хуйня какая-то, и буква с маленькая, никто не поверит, что фамилия. Нужно как-то продолжить. Вика... Вика... О! «Вика самая красивая!»

Но едва лишь лезвие вновь касается дерева, как Миша вспоминает последнюю тусовку в клубе и её, Вику, танцующую с ним телом, но где-то лазающую душою. «Куда ты, подруга, все время смотришь, о чем думаешь?» — пальнул он тогда в нее. «Ах нет, никуда не смотрю, ни о чем не думаю, зачем ты, зачем ты», — отстрелялась она в ответ очередью, но было в некотором роде поздно: Миша перехватил Викин взгляд и увидел стоявшего у стены Костю Маленького, городского очкарика, приезжавшего в деревню на выходные. «Чтооо???» — не успел еще сказать Миша, как Вика уже била его ручкой: — «Не смей, смей, слышишь?! Узнаю, что ты его хоть пальцем тронул — между нами все кончено, так и знай, слышишь?! Он хороший парень, но это совсем не то, что ты думаешь, слышишь?! Мы просто друзья, между нами ничего нет, он просто иногда провожает меня до дому, и между нами ничего нет, слышишь?! Хоть пальцем, слышишь?!»

Слышу, самая красивая, слышу... И нож уже сам режет букву о вместо а. Потом еще три. Готово. «Вика сосёт.» Сосёшь ты, Вика, слышишь?! И нехуя обижаться. Сама виновата.

Потом Мише становится немного грустно, припоминается казарма и прочая хуйня, хочется вдруг на утренний автобус и назад, домой, к себе в деревню... Нахуй она эта армия, если разобраться? Нахуй все эти тельняшки, аксельбанты?.. Ну, разок приехал, выебнулся — так ведь хватит, нет? Да и не дадут ему уже больше отпуска. Теперь только дембель. Который, кстати, уже НЕ-ЗА-ГО-РА-МИ.

Миша веселеет, сдувает стружку и рядом с первой надписью выводит вторую, жизнеутверждающую: «ДМБ-85». После чего растягивается на лавке во весь рост и нежно засыпает. Его поезд через целых два часа.

Вот, пожалуй, и весь фильм. А слово «Хуй» на той лавке было всегда. Миша не имеет к нему никакого отношения.