Рузвельт на коне, а мармелад пах ещё несколько лет

Люди взрослеют и становятся зависимы всем, но не тобой, они становятся самостоятельными и независимыми, и, это самое обидное… когда твой любимый человек просто берёт и уходит, без слов и вопросов, ни улыбок, ни пока, ни единой весточки на скомканной бумаге из-под газеты, никаких вырезанных букв из них, просто тишина, лишь ветер воет, словно голодный волк, лишь одинокий питон сворачивается калачиком возле кровати, лишь одинокий высохший комар на подоконнике – отнюдь, даже не плохо, что они ушли, хорошо, что они поняли то, с чем приходится сталкиваться другим людям годами, раньше, значит лучше, но… раньше, не значит хорошо, как бы противоречиво не звучало.

Они делают вам больно, но такова жизнь, без боли вы не можете знать, что живы, что чувствуете, как вам одиноко и грустно, они учат вас тому, чего сами не понимают. У них находятся миллион причин, чтобы не вспоминать о вас, миллион своих личных сопереживаний, чтобы вас забыть.

К семи вечера у них перестраивается клетка в мозге и они понимают, что так же одиноки, как те, кого они любят, те, кем они восхищаются, понимают, что все люди исчезают со временем, растворяются, как плоть курочки в супе, как сахар в масле, как твоя красота в будущем, но речь ведь не о том, а может… кто знает.

Когда Чакки кукла встал на ноги, он понимал, что может бегать, но понимал и другое, что он - кукла, которую можно сжечь и ничего, никто и никогда и не почувствует сожаления, никто не будем по нему плакать, ведь он вещь. Но нашлись люди, которые полюбили Чакки, потому что он был каким-то другим, уникальным.

Вы можете наблюдать, как через мгновения уходят люди вперёд, оставив вас одних, как они влюбляются и плачут, как они боятся признаться и бросить колкости слов, как им тяжело принять себя и свои недостатки. Они долго терпят то с чем сталкиваются, пока не взрослеют и не становятся чёрствыми и эгоистичными, и им, увы, делать больно становится так же легко, как моргать, как двигать пальцем, как улыбаться и плакать – никак, никак не становится легко, вру я, но они вынуждены так делать, не замечать то, что любят, и любить то, что им неинтересно.

Когда Рузвельт скакал на своём скакуне по песчаной пустыне безразличия и сожаления, то он повстречал дикого индейца, который схватил за хвост его коня и бросил в яму безысходности, но Рузвельт не обиделся, ведь обижаться на то, что не важно, не стоит, но когда тот обидел коня, он выстрелил ему в голову и ушёл домой. Из головы индейца выбежали маленькие гномики, красные, жёлтые и синие, они орали и кричали, пытались залатать дыру, но махнули рукой и прыгнули на голову саламандре и ускакали вместе с ним в будущее. Когда индеец открыл глаза, он увидел своё отражение в портрете мертвеца напротив, скорпион смотрел на него и водил хвостом по его лицу, ударял клешнями и вырывал частички плоти, выкидывал и на кусочки прибегали змеи. Они ели и умирали. Индеец был ядовит.

Дух мужчины поднялся высоко в небо и увидел того, кто его убил, Рузвельт сидел и пил коньяк, он плакал и стучал по столу, потом обнимал коня, который что-то шептал ему на ухо и вытирал слёзы, пока конь не встал и не вышел из бара. Бар содрогнулся и на него упала комета. Комета мести. Так Рузвельт простился со своей жизнью, но не был забыт, ведь его помнил индеец, и потому он возродился заново, где-то там, на другой стороне земли, младенцем, с той же памятью, с той же личностью, но совсем крохотным. Он орал и плакал, а родители пеленали его и кормили, он кричал, что хочет забыть, а все думали, что он хочет спать, и его кидали в подушку лицом, и он засыпал.

Однажды Индеец пришёл к нему ночью и задушил грустью. Грусть пронзила сердце малыша и тот скончался от сквозняка, потому что индеец вырвал его сердце, если бы оно у него было. Но оно было, ведь он чувствовал вину за то, что убил беднягу. Его рай стал адом.

В двенадцатом часу ночи, в палату номер девять залетел одинокий дракон, он пел балладу целую ночь, пока ему не сказали, что тут нет больных. Он улетел, и больше не возвращался, до тех пор, пока не прогремел гром, и из неба не посыпались красные шерстяные носки в полосочку.

Когда дракон увидел башмаки он сильно гремел на всю округу и рыдал, словно какой-то малыш, потому что вспоминал бабушку, которая всегда его любила и он помнил, как был добрым, и баллада была именно про неё, про его воспоминания, и про то, как не вернуть то, что потеряно.

Бабушка давала ему башмаки и говорила, что в семь будь дома, или он не получит человека на завтрак. Он не пришёл, в тот день умерла мать, человек убил её, но и дракон не был прост, он подружился с одним из них, и потому не хотел возвращаться, чтобы жизнь имела шанс выжить, ведь он не такой, как его бабушка. Но башмаки он носил всегда, и когда приходилось снимать их,он грустил, и всё время просыпался посреди ночи, чтобы посмотреть, не случилось ли с ними что. Но башмаки пропали, а сегодня они посыпались с неба. Дракон вернулся и надел все башмаки, которые нашёл. Но умер от того, что они пережали ему вены. Таков и был дракон по имени Рузвельт, а индеец ещё целый год танцевал на его костях и вызывал бога грома Тора и Посейдона, бога вод и океанов. Они пришли, пришли и гремели, и гремели.

Индеец поник. Его все забыли. Он вспоминал и вспоминал, целую вечность, но память ушла, время всё стёрло. Он не помнил его имени, как он выглядел и почему он его ненавидел. Он забыл. Его забыли и он исчез. Лишь ветер гулял по той пустыне, лишь ветер знал, что их слова и колкости летают по его волнам и будут вечно скитаться по вселенной. Вечно.

В пятом часу его не стало. Мармеладный мишка выбежал на дорогу и сказал, что сегодня красных нет, потому правила дорожного движения жёлтые. Жёлтый павлин вылетел шустро, он клюнул мишку в нос и мишка убежал, улыбаясь во все зубы, сел на вертолет и улетел ещё дальше.

Павлина никто не видел. Но мармеладом пахло ещё несколько лет.

#римдик #безумиерим