Три женщины за вечер или бесконечная погоня за ускользающим смыслом под аккомпанемент стука о стыки

Вялую дрёму развеял посторонний шум в плацкартном вагоне. Я открыл глаза  и скинул капюшон немецкой парки, в которой я лежал на верхней полки  "боковушки" без белья. Взгляд привлёк разговор проводницы с какой-то  девушкой. Последняя держала в руках бутылку вина — средней цены, что  было вполне ожидаемо. Никто не пьёт марочное в плацкартных вагонах.

Доносились  обрывки разговора о невозможности открытия: девушка жаловалась,что не  может открыть бутылку — и проводница вторила ей тем же. Они напоминали  солдат, которым выдали гранаты, но не предоставили запалов, лишив таким  образом, всякой возможности использовать весь тротиловый эквивалент.

Я  наблюдал эту картину несколько минут. Потом не выдержал, встал и пошёл к  ним. Нашёл эту девушку в соседнем купе, тоже на боковушке. Сказал  что-то про долг, задетое проффесиональное эго и необходимость открыть  эту бутылку даже зубами, но не посрамить честь мундира.

Бутылку я  разделал достаточно быстро, благо имел необходимые навыки. Приняв  сердечную благодарность и улыбнувшись, я удалился на свою верхнюю полку.  Однако, спокойно отлежаться мне не удалось.

Когда она  продефилировала мимо меня чуть погодя, бросив мимолётный взгляд на моё  лежащее тело, прозвучав вопрос о "Желании выпить с ними вина". Я  закономерно спросив, действительно ли девушка хотит этого, уже слезая с  своего лежбища и расстёгивая куртку. Услышав позитивный ответ, медленно  зашагал к бутылке, осознавая неотвратимость выпивания.

Дальнейшая  картина выглядела не слишком презентабельно: три гранёных стакана,  вытащенных из подстаканников "Південно-Західна залізниця", вафельное  полотенце в пятнах вина, тёмный шоколад от "Рошен", поделенный на  кусочки. Помню, они ещё спросили у меня, как мне он? Я тогда ответил,  мол, чего у Петра Алексеевича не отнять — так это талант кондитера и  управленца.

Потом были разговоры о жизни и работе, вопросы о  семье и возрасте. Рассказы о сложных буднях менеджера по работе с  клиентами "Новой Почты". Тосты о успешной поездке (первый), за женщин  (второй), за любовь (третий) и зарплату в семь тысяч гривен (четвёртый и  заключительный), связанный с моими низкими доходами и не менее низкой  зарплате менеджеров в "Новой Почте".

Пить они не умели и из-за  этого разговор заходил в разные дебри. Поднимался обыденный для страны  вопрос войны и о том, кто за сколько туда едет — на что я, предельно  трезвый говорил о том, что людей на войне убивают и за меньшее.

Её  мама всё беспокоилась за то, что мы разбудим весь вагон, хотя лично я  почти не пил. Через каждые пять минут говорила о том, что я ещё молодой и  всего добьюсь. Девушка всё спрашивала о работе и жизни, интересовалась,  чем я живу. Я нехотя отвечал — да и ответов внятных дать не смог.

Затем  она спросила, курю ли я. Я ответил честно — мол, не курю. Я  действительно не курю. Не нравится, да и смысла нет. В детстве нельзя  было, в юности по войнушке — тоже нельзя было (запах курева и огонёк  сигареты ощутимо демаскируют), а в молодости смысла начинать не вижу. Не  знаю, почему во мне видят курильщика или ещё кого — мне не нравится всё  это. Я люблю быть как Юрка Быков — собранным; и потому позволяю себе  лишь редкие возлияния чистых напитков.

Она спросила, переношу ли  я табачный дым. Я ответил, мол — мне без разницы. Она пригласила меня в  тамбур. Я ответил, мол сейчас — только ботинки надену.

Мы вышли  в тамбур. Она закурила сигарету, женскую, тонкую, даже слишком тонкую —  и какую-то дорогую; не знаю точно, какую — я как человек некурящий,  слабо разбираюсь в табачных изделиях. Курила по-женски, крохотными  затягами, держа в одной руке стакан с вином, а во-втором сигарету и  рассуждая о аэрации вина. Я не стал говорить о том, что никакой аэрации в  гранчаке добиться невозможно, просто промолчал. Так мне казалось, будет  правильнее.

Потом она стара рассказывать о своей поездке в  Киев. О том, что она с Харькова, о том, что ездила с презентацией и о  том, что она эту презентацию завалила. Я просто молчал и смотрел на неё.  Потом извинился за внешний вид, потому что выглядел я правда так себе —  тельник, клетчатая рубаха, потасканная куртка. Небольшое амбре пота.  Общая усталость. Она сказала: забей. Я мол, сама после работы. Я  взглянул на неё ещё раз.

Выглядела она неплохо. Не слишком  потасканная, старше меня. Блондинка, пшеничные волосы. Белая рубашка как  непременный атрибут менеджера средней руки, какой-то кардиган. Средняя  фигура, без выдающихся особенностей. Потухший взгляд.

Я  заговорил о том, что мы все по пятницам убегаем от себя. Топим горе и  прочее такое. Говорил, что синька не выход. Говорил о жизни и смысле,  осуждая утверждение "Красные дипломы красными дипломами, а кушать всегда  хочется". Она смотрела на меня, не веря тому, что она видит.

Мне не понравился её взгляд. И я почему-то сказал: "Недоебит — страшная сила."

Она тогда ответила: "Мне это незнакомо". Я сказал ей в ответ: "Это хорошо".

Она почему-то сказала свой возраст. Не знаю, зачем. Но так и сказала, будто в оправдание: мне двадцать шесть лет, вообще-то.

Я  ещё раз взглянул на неё. Узнал этот взгляд. Удержание стакана.  Посмотрел на красные губы. И сказал, что возраст — это не главное.

Почему-то  добавил, что девочка, на которой я хотел пожениться, тоже была примерно  в твоих годах. Сам не понимая, при этом — почему.

Некоторое  время мы ещё говорили, но я увидел, что она всё же, изменилась в лице.  Она быстро допила вино. Выбросила в проём между вагонами недокуренную  даже до середины сигарету. Мы засобирались в вагон. Подошли к её матери.  Попрощались. Пожали руки. Пожелали друг дружке счастливого пути.

И  я ушёл к себе, прокручивая в голове фразу: "Куда же потерялся твой  класс". Вспомнил, у кого ещё видел этот взгляд. Прогнал эти мысли далеко  прочь. Приуныл и понял, что нужно начинать думать о предшевствующем  разговоре с соседкой по блоку своего гетто в открытом космосе.  Действительно роскошной женщиной, сделавшей вечер.

Великолепная  девочка. И по внешним данным, и по уму, и по духу. Предельно душевная.  Роскошно выглядящая. Понимающая, что она делает и что говорит. Даже в  толстовке и каких-то лосинах выглядящая не менее сногшибательно, чем в  тончайших чулках, подчёркивающих стройные ноги бывшей танцовщицы и  пловчихи и кофточках с вырезом, не скрывающем остальные выделяющиеся  зоны.

Мне вспомнилось как мы говорили с ней о семье и жизни, о  отношениях и окружении, рассуждали о том, что Система прогнила. Пили её  имбирный чай и говорили о наболевшем, но как-то ненавязчиво, всё  задумываясь о самокопании и осознании того, что всё вокруг не так, как  хотелось бы. Рассказывали друг другу истории, говорили о шебутной  юности. Рассказывали о мечтах и поездках. Это было предельно душевно и  намного важнее, чем вот это всё, что только что было и что оставило лишь  мрачные воспоминания и взворошило старые шрамы.

Мне безумно  хотелось домой. Во рту оставался лишь терпкое послевкусие полусладкого. В  голове были разные мысли,но среди них выкрастилизировалась главная — о  том, что мне ближе и что правильнее. О том, какие люди намного важнее и  кто ещё не потерял себя — и вряд ли сможет потерять. Кто не утеряет свой  класс даже на самом дне, осознавая, что с этого самого дна всё же,  стучатся.

Перед тем, как выйти из поезда и сделать пересадку, я  шёл в туалет. Смотрел на свою собеседницу-менеджера. Она спала на  верхней полке без белья, не раздеваясь — накрывшись одной лишь  простынью. Мне почему-то подумалось, что она запомнит и наверняка будет  вспоминать всё это. Мне почему-то казалось, что в её голове  сформулировались те же выводы и мысли о смысле, что и у меня.

Потом  были ещё поезда — и так получилось, что я проспал свою станцию.  Проводник ещё долго извинялся, дал перезвонить со своего телефона,  сообщил ближайшую станцию (Юсковцы, через пять минут). Мы говорили с ним  на "ты" и мне безумно нравился этот отчаянный парень, катающийся на  этом блядском поезде с тремя вагонами, едущего через мои дебри. К нему у  меня не было никаких претензий. Сам виноват, что уснул. Нельзя было.

Когда  я вылез в Юсковцах, я осознал, что нахожусь на Родине. В своём месте. В  родимой глухомани, чем-то напоминающей мёртвые полесские веси, в  которых я безумно хочу побывать, но ещё не побывал. Напоминающей видимо  тем же вымиранием.

Это одна из глухих деревенек в моей области, в  восьми километрах от моего города и она особенно глуха в пол-пятого  утра. Я ощутил себя в каком-то старом кинофильме — видимо оттого, что  всё это было действительно кинематографично.

Два огонька на  ближайшие километры — пост на переезде да огонёк "Ильича" на самой  станции. Паралельно дорога и "железка". Рядом элеваторы. Жирная  чернозёмная земля, слегка влажная и присыпанная красной пылью от  кукурузы. Гниющая советская тяжёлая техника с бензобаками на навесных  замках, которая заводится только по большим праздникам. Под погрузкой  разлюкованный вагон — видимо, ждёт утра.

Отсутствие людей. Лёгкий туман. Прохлада.

Захотелось закричать.

Переезд  был примерно в километре. Я молча дошёл до него за десять минут, вяло  волоча два рюкзака и думая о том, какой же я всё-таки баран. Постучал в  будку, разбудил женщину-контроллёра. Спросил, как можно выбраться.  Услышал закономерный ответ.

Никак. Либо попутки ловить редкие —  либо такси. Поездов — никаких. Машин на месте — никаких. Никто не  поедет, пол-пятого утра. Хоть и ехать десять километров. Пешком идти по  ночи — тоже не вариант. Путь... В Карабахе было бы попроще.

Пришлось  звонить маме и просить номер такси. Звонить, вызывать и ждать,  паралельно говоря с работницей о жизни. И говорили мы с ней  действительно долго, потому что такси я ждал час — водитель перепутал  одну деревню с другой, с похожим названием.

Я осознавал, что  оказался среди своих. И всегда был среди них. А все остальные, чужие —  они отваливаются сами, подобно подсыхающей грязи со старых армейских  ботинок.

Когда через час приехало такси, старенькая "четвёрка",  настроение было получше. Жаль было лишь деньги, которых я потратил на  этот круг — отсутствие вменяемой работы давало свои плоды и с деньгами у  меня был серьёзный напряг.

Я ехал по тёмной трассе,  разговаривая с водителем и понимая, что жизнь моя, в сущности, не такая  уж и страшная. Я не стал таким, как они — эта бесконечная масса  заебавшихся белых людей в белых рубашках, уставших от себя. И пусть я  ощущал путь в подобные тартатары, мне почему-то казалось, что я никуда  не стану таким.

Может, я и ошибался. А может и нет.

Мы  подъехали к дому. Я зашёл в квартиру, взял деньги, расплатился с  таксистом. Зашёл домой повторно. Услышал кричащую мать — но кричащую  почему-то по-родному, по-уютному.

Чтобы не ссориться, я вышел во  двор и долго сидел на скамейке, пока скандал немного не утихнет.  Вспомнил строки Кровостока, о котором говорил с человеком, сделавшим  вечер — таким же заебавшимся, как и я.

Её звали А. И она в очередной раз вернула мне веру в людей.

...- Да, мам. Извини, пожалуйста. Прости лоботряса. Ну не хотел я. Да какой бабник. Не начинай. Извини...