И немного про меня

Его разбудил звон бьющегося фарфора. Уолтер с трудом открыл глаза и несколько секунд разглядывал разноцветные осколки, рассыпанные под ногами. Потом поднял глаза и встретился взглядом с Эльстер. Она держала в руках вторую вазу и настороженно смотрела на него. 

– Милая, это вазы пережили не меньше трех войн и четырех эпидемий, и это не считая той войны, с которой их Джек привез. Но упокоили их нежные женские руки, – вздохнул он, приглаживая волосы.

– Нежные женские руки столько всего упокоили – ты не представляешь, – фыркнула она, поставив уцелевшую вазу на тумбу. – Расскажи-ка лучше, что тебе снилось.

– Что мне снилось?..

– Да, Уолтер. Я вообще-то ко всему привыкла, но ты в дверях стоишь, ничего не кажется неправильным?
Он вздрогнул и поморщился:

– О нет, только не это слово…

– «Привыкла»?
– «Неправильный». Мне… снилось… странное, – признался он, снимая со стула халат. – Пойдем помянем вазу чаем. 

Эльстер с сомнением оглядела свою рубашку и подошла к двери. 

– Нет, милая, лучше тоже надень халат. 

– Зачем? Кстати, ты не напомнишь, зачем на ночных рубашках нашивают такие воротники и кружев больше, чем на бальном платье?

– Это… считается приличным, – закатил глаза Уолтер. – К тому же внизу холодно. 

– Глухая ночная рубашка в пол – воистину самая развратная тряпка, что я носила, – проворчала Эльстер, все же надевая тяжелый бархатный халат.

– Ничего, вернемся домой – сможешь снова не соблюдать вообще никаких приличий, – улыбнулся он, открывая дверь.
Горничная, дремавшая в конце коридора, встрепенулась, едва Уолтер сделал шаг за порог, еще до того, как в темноту пролился тусклый свечной свет.

– Дженни, будь любезна, в спальне… разбилась ваза, – мягко сказал он, придерживая за руку подобравшуюся Эльстер. Ему так и не удалось объяснить ей, как общаться с прислугой, когда они в Вудчестере. Местные горничные боялись Эльстер больше, чем когда-то Ричарда Говарда. Особенно после того как она разлила кофе на ковер в гостиной, отобрала у подоспевшей служанки тряпку и начала замывать пятно, не переставая рассказывать клирику, какими они с Уолтером будут замечательными родителями.

– Ну, и что ты видел? Погоди, дай угадаю – Джека и все трупы, которые он успел наделать при жизни.
Хлопнула дверь, и Уолтер успел лишь краем глаза увидеть темное пятно – горничную, которая еще не успела надеть белый фартук, но уже спешила ставить чайник. Эльстер не раз отвязывала и даже обрезала шнурок, соединяющий с комнатой прислуги дверь, ведущую из их части дома на кухню. Но его, разумеется, каждый раз возвращали обратно.

– Не совсем, – усмехнулся он, устраиваясь в кресле на другом конце стола. Эльстер только закатила глаза.

– А как сделать чтобы они сейчас еды не натащили?

– Никак. Даже если ты отрежешь альбионской горничной руки, она все равно найдет способ принести поднос и подать его по форме, – вздохнул Уолтер, разглаживая на коленях положенную перед ним салфетку. 

Они молчали, пока горничная расставляла чашки, фарфоровые чайнички и вазочки со сладостями.

– А сладкое ночью есть вредно, – не удержалась от колкости Эльстер. Через секунду зал опустел, а за дверью часто застучали каблуки.

– Молодец, – проворчал Уолтер. – Знаешь, что сейчас будет?

– Она унесет вазочки? – предположила она, игнорируя салфетку.

Спустя минуту в коридоре раздался звон, и горничная молча вкатила тележку с десятком тарелок. Вазочки она действительно убрала, заменив их этажеркой с булочками и тостами, тарелками с маслом, сыром, холодным мясом, оставшимся с ужина и еще несколькими блюдами, накрытыми крышками. 

На этот раз Эльстер благоразумно промолчала, и только дождавшись, пока горничная, откланявшись, вышла, тихо спросила:

– А если бы я сказала, что есть по ночам вообще вредно – она бы застрелилась?

– Ты правда хочешь это знать? – меланхолично спросил Уолтер, разливая чай. 

– Не хочу. Рассказывай лучше, чего ради ты к двери поперся.

Уолтер прикрыл глаза, ловя обрывки ушедшего сна. К его удивлению, он не растаял и не помутнел, как это обычно бывает после пробуждения. 

– Мне снилось, что к нам пришел очередной клиент. То есть… ко мне. 

– Говорить с мертвыми? 

– Да. Я могу поклясться, что никогда не видел этого человека, но во сне я точно знал, что мы знакомы. 

– Кто-то с Альбиона?

– Из Кайзерстата. Говорил чисто, без акцента. Такой уставший мужчина в зеленом сюртуке, выглядел прилично, но изрядно… помято. Сказал еще, что там, куда он ушел, есть море, но оно его не радует.

– Вот как?

– Да. И еще что он стал врачом. Во сне для меня это имело значение. Представился Мартином и спросил, могу ли я поговорить с его погибшим братом. Ты понимаешь, я не мог отказать. 

Эльстер задумчиво чертила узоры на куске масла в хрустальной масленке.

– Конечно, не мог. И что там за брат?

– Вот брат странный. Стоял, как и остальные, за спиной у того, кто привел. Вертел в руках чашку белую и вообще никого не замечал. Я его позвал, он не сразу на меня обратил внимание. Потом глаза поднял – знаешь, как у людей в Морлиссе, белые-белые, только зрачок видно. Посмотрел на меня, понял, что я его вижу и слышу, а потом начал ругаться.

– Ругаться?

– Да, минут пять матерился не повторяясь. Я половину слов не понял, но вряд ли они были приличные. 

– А на чьем языке? 

– Гардарики. Ты знаешь, они изобретательные – он целую оргию описал, там были чашки, свиньи, его мать и его батюшка, причем он называл свиньей своего отца и одновременно говорил о настоящих свиньях, и все вместе сношались с его матерью. В театре.

– Его мать сношалась со свиньями в театре? – вскинула бровь Эльстер, а потом ее лицо вдруг посветлело: – О, так я знаю, кто это был!

– Что?..

– Это, наверное, Йозеф Фишер. Он как раз в театре работал, полы мыл. А его мать, да приснится Спящему в следующем Сне эта прекрасная женщина, очень любила всякую экзотику и виски, а после смерти мужа в соседнем борделе подрабатывала. И вот она как-то…

– Эльстер, избавь! – взмолился Уолтер, наслушавшийся подобных историй. – Вряд ли Йозеф Фишер матерился бы на гардаркском. 

– А, точно, – сникла она. – Ладно, что еще он сказал?

– Да много чего… там еще было, про его сестру, дохлых котов и про какую-то женщину, которая ставила спектакли …

– И они тоже сношались со свиньями?

– Разумеется. Со свиньями, друг с другом, с чашками и со всем театром сразу, причем со всеми его сотрудниками, зданием и самим… видом искусства. Вообще-то у меня еще ни разу не было с мертвыми… языкового барьера, но там было слишком много подробностей. Так вот, он рассказывает, а посетитель смотрит на меня умоляюще и все спрашивает, что говорит брат. Я попытался намекнуть, что у его брата явно были проблемы с воспитанием, а он только вздыхал и руками разводил. В общем, я не сразу, но понял, что он так рассказывает историю.

– Про свиней?

– Да нет, вроде про себя. Правда, так и не представился. Он, кажется, пытался объяснить, зачем его брат ко мне пришел и что хотел бы услышать, но ты знаешь – мертвые очень часто весьма… экспрессивны и торопятся много рассказать, все думают, что я их вот-вот перестану слышать. Я как слово смог вставить, сказал ему, что если брат его прямо сейчас, посреди коридора, не позабудет, я его буду слушать. Он успокоился немного, даже извинился. Мы пошли в приемную, устроились, причем этот Мартин не стал садиться у камина, сел в углу. 

Уолтер замолчал. Чай на Альбионе заваривали и подавали теплым, слабым и его полагалось разбавлять сливками. Но он побоялся его допивать – не хотел нарушать этого странного чувства между сном и явью, когда приснившаяся история еще не растворилась в свете газовых светильников. 

– И они мне рассказали… что этот, белоглазый, вовсе не его брат. Он вроде как его воображаемый друг. Или наоборот, Мартин – его… я так и не понял.

– Как он мог к тебе прийти, если он воображаемый?

– Ты же знаешь, сны – совершенно абсурдная штука. Я знаю, что ты в это не веришь, но разве в нормальном мире, не в том, что кому-то снится, могло происходить то, что творится вокруг?

– Да, Уолтер, не верю. Ты снишься Спящему, а тебе снятся мужики в зеленых сюртуках. Это же совершенная чушь! Что тогда реальность?
– Не знаю, но надеюсь она логичнее, чем наша, – улыбнулся он. – Так вот, воображаемый друг... в общем, один из них – убийца. И я снова не понял, кто именно, может и оба, потому что они наперебой наговаривали на себя. Но по лицу – белоглазый с чашкой. 

– На себя? Не друг на друга?

– Нет, они устроили целое соревнование – кто больше покается. Хорошо еще хоть руки никто не заламывал и головой о пол не бился как в тот раз… 

Уолтер начал рассказывать. Он налил в пустую чашку кипяток и добавил пару капель чая – только чтобы не пересыхало горло. Рассказывал, как запомнил из сна, но на лице Эльстер все больше проступало недоумение.

– Слушай, а это точно важно? Ну как твои посетители в детстве книжки читали и звезды на елку вешали – кстати, зачем?

– Я не понял, наверное, какой-то обряд, – пожал плечами Уолтер. 

– Так в Гардарики делают?

– Не слышал. Хотя слышал у них там повсюду елки – может, они так от них устали, что вешают украшения?

– Ладно, пусть их… Но ты рассказываешь, что мальчики в детстве дружили, как же получилось, что они вот так к тебе пришли?

– Слушай, там по-моему все важно.
Эльстер, вздохнув, стянула с этажерки тост и начала намазывать маслом. 

– А собаку жалко, – вздохнула она, с сомнением разглядывая бутерброд. – И свинью. Кто вообще дает детям резать свиней?

– Не знаю, наверное, какие-то психопаты, – усмехнулся Уолтер. – Слушай, дальше будет про театр. 

Эльстер успела съесть еще два тоста до конца рассказа и с сомнением приглядывалась к четвертому. Но услышав окончание рассказа, уронила тост на скатерть, рассыпав по ее кружевному краю крошки.

– Вот ведь кляйнер фотце! Надеюсь он ее потом нашел и нахлобучил ей венок на пустую голову?!

– Нет, что ты. Погоди, там дальше много про головы. И опять про свиней и собак – не знаю, у них, видно, какая-то особая страсть к этим животным. 

Уолтер опустил глаза к салфетке, на краю которой был вышит узор из красных цветов, похожих на брызги крови. И, не сводя с нее глаз, начал рассказывать обо всем, что услышал во сне. О мире, который казался правильным. О людях, которые умели лгать так, что меняли мир для других и гасили для себя. О девочке, которая думала, что мечтает о сцене. О женщине, думала, что умеет рассказывать истории, но умела только вписывать в них себя – свои бесконечные отражения, которые в конце концов оскалились и вцепились ей в горло лезвием бритвы. И еще о мертвых девушках в белых венках и красной крови в серой воде. 

Чем ближе был конец рассказа, тем больше становилось памятников – могильных плит, статуй у театров и высеченных в чужой памяти изваяний. 

Когда он закончил, чай уже остыл, а Эльстер так и сидела с ненадкушенным бутербродом. Поняв, что рассказ кончился, она медленно положила его на стол, а потом опустила глаза и принялась что-то считать на пальцах.

– Погоди, у него был воображаемый друг, который показывал картинки, а у воображаемого друга была воображаемая рыба и тетка, которая над ним издевалась, а этот, с чашкой, встречался с девушкой, которая думала, что… Уолтер, это чушь какая-то, ты же обещал больше не пить на ночь местный джин!  

И Уолтер сразу решил, что Эльстер, как всегда, совершенно права – история была совершенной чушью, а местный джин не стоило пить не только на ночь, но и больше никогда в жизни. 

– Ладно, а что потом? Они поговорили? 

– Нет. Видишь ли, тут случилось самое странное…

– То есть то, что мужику мерещится другой мужик, а тому мужику мерещится тетка, которой мерещится, что она – отличный режиссер – это не самое странное?!

– Нет. Я увидел… мертвецов, которых не отпустил… мертвец.

– Белоглазый с чашкой? Знаешь, Уолтер, к нам ходил один мужик, философ, у него вообще не стояло, он только разговаривал, но лучше бы стояло – вот он все время такую чушь рассказывал, про штуки в себе и не в себе. Разве с мертвецами приходят мертвецы?!

– Нет… никогда такого не было, и я надеюсь не будет. Кстати, а почему ты сказала про Джека? И зачем кинула в меня вазой?

– Не кидала я, – нахмурилась она. – Это ты схватил вазу, пошел к двери, сидел там… не знаю сколько, я тебя не смогла поднять. Засыпала, просыпалась – ты сидишь. Слушаешь, киваешь. Потом встал, начал считать. Считал-считал, потом сказал что-то вроде «да куда вас столько», потом что-то вроде «да правильная это ваза», громко выругался и разбил ее о пол. И проснулся. 

– Ты поэтому про Джека и трупы спросила? – догадался он. – Думала, я на него ругаюсь и его трупы считаю? У Джека побольше накопилось бы. 

– Да ну его. Пошли спать, Уолтер, завтра с утра опять клирик припрется. И давай выпьем за то, – она подняла чашку с остатками чая, – чтобы Спящему никогда, никогда не снилось про тебя такой чепухи.