Почему мну скучны попаданы в СССР? Потому что унылы - реальность была таки ой-ой (перепостик вот)
Автор: анс...Вымышлен бывает не только лирический герой. Измышляется край-страна. Иерусалим — «небесный Иерусалим», всегда где-то Иершалаим, а город в государстве Израиль, тот — лишь внешнее, профанное. Когда поэт Андрей Санников декламирует свое стихотворение про «Доски тоски», он в слове Сверловск проглатывает букву «д» — получается эфирная страна оз, роз, ос, рос, гроз, метаморфоз, уз, гипотенуз, огнедышащих шагающих экскаваторов, малахитовых шкатулок, чугунных дон-кихотов. А когда, бывало, иногородний человек произносил «Свердловск» с ударением на первом слоге, мне казалось, что мой родной с «огоньками над перекрестками» город-бург уходил, как чудьбелоглазая, под землю, разрушался, как Троя, как Карфаген, оставляя лишь кружок на геокарте. Теперь художник-время оставил Сыверлоск лишь там, в виртуальном небе. Он все еще живет в душе, как «Есенин, СССР, кино и домино». Это Сыверлоск Толстоевского, Серафима Шарташского, Урфина Джюса, Малахитовой Хозяйки. «Опорным краем» назвал наш край наш крестник советский поэт Твардовский. Может быть, эта фраза да гипсовый Василий Теркин на старом дедушкином комоде, — все, что ныне осталось от советского Вергилия. Но «Опорный край державы» звучит и красиво, и лестно, как Шамбала, как Рим, как Вавилон. И та выставка на Сурикова, 31 в 1987 году, она тоже — теперь на небе наших меморий, как символ всепожирающего творчества, всепобеждающих иллюзий, символ травы, прорастающей сквозь асфальт бездушных мегаполисов.
Человек — странное существо. Его главная часть — вовне, в головах других, и даже не в физических («жестяных») головах, в виртуально-идеальных. Культура-искусство — в воздухе, в небе. Она, даже самая реалистическая и историческая, — все же фантастика. Но она — не «грезы одне». Она — предмет, твердь, объект. Ее можно изучать, как плотный мир, как мир растений и животных. Филология — царица наук. Даже «два», «три» или «четыре» — это слова, имена числительные, логосы. Есть в этом мире лишь один компьютер — наш говорящий и смотрящий на живопись Ци-Байши мозг. И среди креативщиков над всеми возвышается гордо и одиноко Учитель Словесности. «Жи-ши пиши И», «Не жалею, не зову, не плачу»...
Казалось бы, что ж такого: картинки на холстах. Но началась цепная реакция. Пошел процесс. Гласность с ускорением разжигали любопытство публики. Рокеры и прочие городские сумасшедшие повылазили на улицы, пробрались на сцены и трибуны. Идешь по улице — навстречу Пантыкин, идешь дальше — Шахрин со своим получаем-полукайфом поспешает туда куда-то. Их и любили, и посмеивались: тут вот хорошо, а там — фигня какая-то. Пили с Майком и Цоем портвейн. Воздух гудел, но казалось, Свердловску самому ничего не оставалось, все — вовне, все как на войне — беготня, встречи. Б.Н.Е. распушает Москву, распущает СССР в Беловежской пуще. Андрей Матвеев легендирует Гребенщикова в патриархи советского рока. Экстраверсия по полной программе — все от себя, от себя, как будто там без нас обойтись не могут, как будто в богемных тусовках есть покой. Все хотят услышать, как кто-то что-то скажет очень важное и значимое. Спрос превышает предложения.
И стихотворцы Виталий Кальпиди (из Челябинска) с Владиславом Дрожащих (из Перми) тут возникли кстати. И московские метафористы. И Геко, художник-хиппи из Ленинграда. Слава Смирнов, создатель каких-то совершенно сказочных штуковин, про которые трудно что-то сказать, кроме того, что это красиво, тоже из Перми, свердловской старшой сестрицы. Даже в будущем известный прозаик Алексей Иванов, певец таежной Пармы и угрюмой Чусовой, в те времена, оказывается, жил тут, затаившись в универовской в общаге, и услышал этот шум, гул, гудение творческого вулкана. Кинорежиссеры находили среди народных судей, «самых гуманных в мире», одного, похожего на Мела Гибсона, который оправдывал уж по катехизису заранее виновных диссидентов, находили художника, помнящего свою прошлую жизнь в Древнем Египте, находили «робина гуда» из Англии, желающего жить на Урале подальше от капитализма — тогда, когда уж сам революционный, рабочий и опорный Урал жаждал перемен и перестроек и где олдовый свердловский хиппи Дик да его приятель, участник бульдозерной выставки художник «Витек» Кабанов портвешком уж провожали Советский Египет под напевы скомороха-факира Букашкина. Все прошло, все прошло. Не осталось в лесах лешаков. Все утихло.
А была настоящая бифуркация. Какие-то появились вдруг в 1981-м бритовисочные панки. Барда Новикова засадили в тюрьму, снесли Ипатьевский дом, губернатора Ельцина повысили в Москву, появились свердловские рокеры, потом и рок-клуб, Горби объявил гласность, Геннадий Бурбулис, будущий госсек, создал в Свердловске бурлящую «Дискуссионную трибуну», заставившую вдруг забыть о дискотеках — из глубин тотемов и табу повылезло архаичное вече, где «голос» был даже не бумажкой в избирательной урне, а натуральными словами, в карнавальном сказочном равенстве: всяк может высказаться — и горкомовский работник, и профессор, и рабочий, и инженер, и «пролетающий над гнездом кукушки» безработный шизофреник....