Иллюстрация, или Почему я люблю Сергея Захарова?

Как художника. 

Мы все знаем, что художники, дизайнеры, иллюстраторы ведут порочный образ жизни, прожигают и отжигают, разбивают женские сердца и вообще прекрасны как сто тыщ чертей и одна ведьма. Но Сергея Захарова я люблю не за это.

А вот за это!

Знакомьтесь, Мартин Улле – министр финансов, рейхсляйтер и партайгеноссе! 

Человек дела. Способный без калькулятора рассчитать НДС и привести пять причин, почему ту или иную группу людей нужно превратить в полезный зольный продукт.  

Когда я думала про иллюстрации к Пасифику, то первоначально представляла себе что-то сюрреалистическое и фантазийное. Но поработав однажды с Сергеем Захаровым, я поняла, что обращусь именно к нему. Потому что «Пасифик» – это не про «а поутру они проснулись», а про то, что у любого сна есть очень конкретная, очень реалистическая подкладка, которая не развеется с первым лучом зари. 

Вот она, сидит и смотрит.

И расскажите вы ей про гуманизм. Ага. 

Я не знаю, как гении-иллюстраторы это делают. Но знаю, что если положить тень чуть иначе, или поставить точку где-нибудь левее, впечатление получается совершенно другое. А здесь все точки, все тени, все акценты расставлены именно так как нужно. И получился не киношный страхолюд, не карикатура, а живой человек. Будничный человеческий монстр.

А вот фрагмент, к которому рисовалась иллюстрация:

— Ну и физиономия у вас! — хмыкнул Улле.

Хаген промолчал.

Заперся на все замки и проглотил ключ.

Потому что у дверей, дисциплинированно вытянувшись в струнку, выстроились вооружённые психотехники мобильной хель-бригады, а рядом примостился не кто иной, как Отто Рауш, нейрофармаколог и диагност, покинувший свою кафедру специально для того, чтобы принять участие в операции «Гвоздь сезона». Сейчас ласковый взгляд тераписта сверлил Хагену висок, а с противоположного конца комнаты, точнее, со стены, превращённой в иллюзорное окно, на него в упор смотрел министр финансов.

Горный король.

От его кряжистой фигуры исходили волны сытого удовлетворения. Коричневый с искрой костюм смотрелся не просто солидно, но с претензией на изыск и особую бухгалтерскую элегантность, не чуждую, впрочем, и роскоши. Над разглаженным воротником нежно розовел мясистый подбородок с капелькой колбасного жира — плоской обесцвеченной родинкой.

В предчувствии грядущего переучёта Улле не успел или не пожелал покинуть Штайнбрух-хаус. Один из малых залов был превращён в кабинет и теперь потоки света играли в салки, отражаясь в зеркальной паутине витражей, рыцари в открытых плюмажных шлемах запускали свои незрячие глаза в разложенные на столе бумаги, а лепная розетка оказалась полностью завешена чертежами, в которых Хаген не без труда и лишь благодаря разборчивым пиктограммам угадал транспортную схему.

«Нормайер, — вспомнилось ему. — Зоннен-Банхоф. Алая линия».

По крайней мере, подтверждение смутным догадкам нашлось довольно скоро. Пока Райх заваривал одну войну и едва не влез в другую, Мартин Улле праздновал победу.

Может быть, тут существовала какая-то связь?

— Что вам сказал лидер?

— Не могу разглашать. Виноват, — твёрдо произнёс Хаген. Он был готов встретить бурю, но получил в ответ раздражённое сопение, похожее на звуковую пощёчину.

— Пф-ф, не валяйте дурака! Тоже мне, конспиратор.

— Это шок, — подсказал Отто Рауш, сопровождая слова бледной, как спитой чай, улыбкой.

— Наглость, — брюзгливо возразил Улле. — Я говорил: каков хозяин, таков и слуга! Пожалуй, ещё и к лучшему, что доктор избавил нас от одного из своих мастеров. Быстро и чисто. Я начинаю жалеть, что вытащил второго.

Он вздохнул и переплёл пальцы на животе. Изобразил пропеллер.

— Послушайте, как вас… Хаген. Я надеюсь, вы способны раскинуть своими научными мозгами и сообразить, куда дует ветер. Куда. Дует. Ветер, — повторил он с нажимом. — Согласно директиве за номером тридцать два, ваш отдел и вообще вся ваша… структура прекращает своё существование. Я её упраздняю.