Из ненайденных глиняных табличек

Самые терпеливые не оставляли Ур

вплоть до последнего выхода Нанны в плаще ярко-алом,

но, всмотревшись в глаза сумасшедшие,

спешно собрали в корзины кур,

скот в стадо согнали, усадили в повозки малых,

а дети постарше сами бежали, не чуя ног, —

и отправились в ночь, в никуда: строить новые города,

плодиться и размножаться.

Один пока что немодный бог

смотрел на них сверху и в то же время —

из каждой пары миндалевидных глаз —

на дорожную грязь, на потёртую кожу сандалий.

Прозревая дали,

затянутые набухшими тучами,

он планировал будущее — полагал, что лучшее.

А люди тащили груз жизни и, как всегда, ничего не знали.

За их спинами, привыкая к забвению, ёжился зиккурат.

В оставленный город вползал голодный Евфрат,

вливался в дома, пожирал остатки тепла и уюта,

испражнялся вонючим илом.

И было утро.

Уту гневался, прятал блистательный лик.

Плакали женщины. Малый хранитель глиняных книг

вздыхал сокрушённо, воскрешая в памяти длинные списки,

отданные на откуп времени.

Сухорукие тамариски

выступали навстречу, захватывали солончаки,

но манна не выпала, лепешки закончились, финики стали горьки,

в небе гремели раскаты — божества делили анклавы,

с раскалённого юго-запада насмешливо скалился Песьеглавый.

Начинались дожди.

...От нас отвернулись боги, мы умерли, но продолжаем идти:

движение через время возможно только при полной самоотдаче.

Повозка скрипит, подпрыгивает на ухабах,

плачет новорождённый мальчик,

женщина, расчесав волосы, сгоняет с ребёнка мух,

качает, прикладывает к пустой груди.

Отощавшим голубем витает дух,

взмахивая крыльями раз в столетие, и вечность длится.

Иногда к нам обращается Тот, Кто Един В Трёх Лицах,

но мы видели всё и давно не ищем спасения.

Не нуждаясь в воздухе, потеряв себя между светом и тенью,

между сном и смертью, пустотой и смыслом, немотой и речью,

я тобой дышу, я тебя пою, вечное моё Междуречье...