Кривая дудочка

Небо штормило какими-то полосами, то ли северным сиянием, то ли разлитой в воду масляной краской. Гаденько-синей, глухой и грязной. Но Эмиль вообще целиком и полностью плевал на небо. Хоть бы так даже там летали крылатые эферы и поливали смертных изобличающей маной. Эмиль любил эту ночь по-своему, а ночь любила его, и потому он болтался по Туону пьяным уже четвертый час.

Он ускользнул из постели, едва Итта заснула, тихо прокрался на кухню, оттуда влез в кладовку, вытащил из запасов Дроша самую большую и дерьмовую бутылку первача покрепче и пошел вон из дома. Он откупорил пойло прямо на ходу, и надолго приложился к горлышку, с привычным для пьяниц садистским удовольствием обжигая глотку и пищевод вонючим пятидесятиградусным самогоном.

Не особо полегчало, ну разве что в ногах. Идти бы, что ли, до самого бабского корпуса девок попугать, поорать чего или забраться по пожарной лестнице, да поспрашивать, что за подлая сука эта любовь. Может, кто знает.

Вместо бабского корпуса Эмиль пошел в мужской, и к тому моменту, пока добрался, был уже весел и целеустремлен настолько, что влез в окно первого этажа, и вытряс у охреневших студентов, у кого в это время можно добыть гашки. Ведьмову гашку Эмиль никогда не курил и на дух не терпел, а теперь прям вот вытряс и заплатил то ли, откуда ни возьмись появившейся в кармане монетой, то ли обещанием расплатиться наутро, то ли просто пригрозил своим званием. Не суть, к тому моменту он уже был способен на все варианты.

Гашку он выкурил прямо в коридоре общежития. Присел в уголок, набил свою знаменитую трубку и раздымил по всем трем этажам ее сладкий, манящий больным забвением аромат.

Его выгнал дежурный, проснувшийся от всем известной вони, выгнал взашей, как пацаненка, но Эмилю уже было все так смешно и забавно, что он не сопротивлялся, а просто кидал дежурному незнакомые фразы на древнем языке, означающие глубокий и вдумчивый философский посыл далеко и подальше.

В приемной, у парадного входа лежала чья-то гитара, стопудово конфискованная у молодняка за нарушения тишины и порядка.

Эмиль вцепился в нее намертво. Хватанул в кулак, чуть не выронив спрятанную под полой тулупа бутылку.

— Вот это мне надо! — гаркнул он.

Дежурный открыл было рот, но Эмиль так резко выпрямился с гитарой в руках и метнул такой дикий, полный отсутствия всякого присутствия взгляд, что у дежурного не хватило смелости возражать. Пусть бы только это двухметровый пьяный мужик убрался от детей и не перебудил весь корпус. Кто его знает, откуда да что. Пусть лучше валит и уносит от греха подальше запах ненавистной отравы, да хоть бы и вместе с гитарой. Утром разберемся.

— Отдам! — отрезал Эмиль. — Завтра!

Отдохновение - краткое и живительное - пробрало Эмиля, как пар хорошо натопленной бани, дало в голову разухабистой наплевательской расслабухой, потянуло на лирику, на веселье, на шум и гомон.

Он шатался по парку, то и дело закидываясь пойлом, сам себе мурлыкал старые фривольные песенки, а потом сел в снег под голым ясенем и стал орать. Выкрикивать цитаты из заклинаний жизни. Пять главных цитат, одну за другой, густо разбавляя их руганью. Не злобной, а скорее сердечной, вызванной отрывочными, избыточными эмоциями, отравляющими его в общем-то закаленную душу словно внушительная доза гашки.

Дальше Эмиль потерял нить событий. Не помнил, как и зачем добрался до дома, туда, где не мог спать от близкого ее присутствия, туда, откуда он силой воли выгнал себя, заставил сбежать, чтобы перетерпеть, переждать, залить алкашкой и наркотой неуправляемое, острое, как боль в зубе, желание к ней приблизиться, забрать, грубо взвалить на плечо и унести куда-нибудь, где никого, вообще никого, потому что больше никто ему не был нужен.

Он чувствовал это совершенно отчетливо. Всех к ведьмам! Злят, бесят до отвращения. Потому что мешают, мешают куда сильнее, чем пронзающий зад мороз.

Так он и встал, помочился на ясень, сгреб гитару и, не отдавая себе отчета в том, куда несут его ноги, вернулся к дому, полез к ее окну через кусты, упал, потеряв последние крохи равновесия, исцарапал ветками лицо и руки, но выбрался, ругаясь и смеясь над собственной глупостью и пьяным угаром. Отблески сознания еще потешались над ним, но тело перло вперед кабаном, учуявшим запах течки и не признающим никаких внушительных препятствий: ни взведенного прямо в глаз арбалета, ни капкана, ни клыков другого крупного самца.

Вытащив из кустов чудом не переломанную гитару, Эмиль установил себя в прямое, шаткое положение и врубил по струнам Кривую дудочку. Ни много ни мало.

Кривая дудочка считалась самой неприличной из всех неприличных песен. Ее запевали в кабаках только тогда, когда все уже были пьяны вхлам, а обслуживающие столы девули, устав отгонять пьяных студентов, усаживались к ним на колени. Кривую дудочку никогда не играли в присутствии приличных девушек, разве что на спор по большой и серьезной ставке.

Эмиль никогда ее не пел. Он считал эту песню не только пошлой, пошлость — не самая страшная беда, он считал песенку бездарной, и как любую бездарную глупость презирал люто и, разумеется, помнил наизусть.

На первом же куплете в окне загорелся свет, а к концу третьего из двери выскочил полуголый Эрик, добрался до Эмиля тем же путем — через царапучие кусты шиповника, отобрал гитару и поволок брата в дом.

Вид пьяного в стельку Эмиля и факт пения им Кривой дудочки огрели Эрика покрепче любого обуха. Он не сказал ни слова, не отпустил ни одной колкости, просто затащил в прихожую веселое шатающееся тело брата.

Не зря он все это затеял - кругами через кусты да гашкин морок выманил ее, увидел. В рубашке, коротенькой, светлой, как абрикосовое варенье с молоком, она застыла у дверей спальни, сонная, строгая, губы поджаты, но глаза все видят, жадно цепляют его царапины на лице, тоску и раскаяние.

— Куда его такого? — Эрик отдал гитару Ив, а сам подхватил Эмиля под руки, как малое дитя, требующее поддержки.

— Положи на кухне, — Эмиль прочитал в ее голосе плохо скрываемое торжество.  — Не к Итте же его такого тащить.

— Не надо к Итте, — он сделал наигранный широкий жест рукой, зацепил висящий на стене светильник, и, чуть не упав, обвис на Эрике с глупой детской улыбкой. — Давай вместе, Эр! «На моей кривой дудочке отплясали две дурочки, а у третей, у дурочки, подломились...»

— Тихо ты, ведьма тебя, Эм! Всех перебудишь, — с трудом втискиваясь в узкий проем коридора, Эрик повел поющего Эмиля на кухню, где Ив уже бросила на пол два тулупа.

В этом Эмиль увидел самое справедливое завершение веселой ночи. Он лежал на полу, Эрик ушел на улицу по нужде, а она принесла ему старый, слабо пахнущий сыростью и плесенью плед, присела рядом и сказала:

— Спел бы лучше Нимфу у воды. Я бы тогда поверила.

Он потянулся к ее лицу, но она не позволила ему до себя дотронуться, резко встала и, не говоря больше ни слова, исчезла в спальне. Эрик вернулся, поставил возле Эмиля стакан с водой и, хмыкнув: «Красавчик!», ушел. К ней.

(черновик по раскрытию линии романа Эмиль-Ив)

Много тут блогов на тему «как я пишу». Я так могу рассказать только о том, «как я никак не допишу».

Я стараюсь записывать все возможные сюжетные ходы, которые приходят в голову. Потерянный хронологический порядок рождает самую настоящую множественную реальность.

Развитие эпизода романа Эмиля и Ив, уже не оставит все, что было написано после, в первозданном виде. Оно будет меняться и меняться до тех пор, пока не примет логичные законченные черты. Сил мне.