О доброте))

Жерл был моим сводным  братом. Говорят, что его мать сама упала с лестницы и сломала себе  позвоночник, но я не сильно-то верю. Думаю, что отец помог первой жене  уйти за грань, а скандал замяли, но ничего не дается в этом мире даром.

Вскоре  после смерти первой жены отец женился на ларийке. Подозреваю, что  политический союз, помогающий примирению с Ларией, был платой за  молчание дозора и платой жестокой как для моей матери, так и для моего  отца.

Они  ненавидели друг друга. Моя мать — тихо и безропотно. Мой отец — отрыто. И  еще больше, чем мою мать, он ненавидел меня, своего сына. Называл  «зверенышем»... то и дело старался оскорбить, унизить, но никогда не  бил... до того дня.

Тогда мне исполнилось тринадцать, а моему братишке шестнадцать.

Мы  жили в столице. Была весенняя ночь. Лунная, удушливая, какая бывает  перед первой грозой. Помню, как не в силах спать, я поднялся, подошел к  окну, распахнул створки. Впустил горьковатый запах черемухи, застыл у  подоконника, и все смотрел и смотрел на полную луну... чувствуя, как ее  свет растекается по моим жилам...

Очнулся  я от пронзительного крика. Не сразу осознав, откуда крик, я  почувствовал странный привкус во рту, сменившийся внезапной тошнотой...  Меня вывернуло на ковер. Лишь позднее я понял, что это был за привкус.  Крови.

Жерл вжался в  угол, смотрел на меня расширенными от ужаса глазами и держался за  плечо, а меж его пальцев сочилась кровь. Помню, как ворвался в спальню  отец, схватил кочергу и заехал мне так, что потемнело в глазах.

Я  сначала завыл, а лишь потом заплакал. И, знаешь, плакал я не от боли...  от раскаяния. Тогда я понял — что такое ненавидеть самого себя.

Так  я впервые стал зверем. И впервые был бит — собственный отец отходил  меня так, что я семь дней не мог встать с кровати, а когда встал...  оказалось, что нет у меня ни отца, ни брата, ни дома, есть только нищета  и ослабевшая от голода и стыда мать. И похожая на пытку боль, когда  жрецы клеймили меня знаком отверженного.

Моя  мать выдержала в забытом всеми доме забвения, куда нас отправил отец,  всего лунный цикл. А потом... потом тихо угасала во сне, а я сидел рядом  и плакал. Все умолял не бросать меня, не сдаваться. На самом деле  боялся, что останусь один.

Но  моя мать всегда была слабой. Она сдалась. Теперь я понимаю, что она  сдалась в первый же день после моего превращения. И уже тогда я остался  сам.

Я просто  застыл. Так бывает от большого горя или отчаяния, когда человеку  становится все равно. Мне стало все равно. И я уже не противился ни  сменяющим друг друга любителям молодых мальчиков, ни похотливым  взглядам, ни долгим ночам, когда мое тело использовали, а мой разум...  спал.

Я почти не  ел, не пил, не дышал... когда меня оставляли в покое, я проваливался в  глубокий сон и молился, чтобы оттуда не вернуться. И однажды стал столь  худым и облезлым, что уже никому не был нужен.

— Этот пусть подыхает, — сказал смотритель. — Клиентам его больше не показывай.

Странно,  но после этого «не показывай», я вдруг захотел жить. Я ловил тараканов и  щелкал их, как семечки. Я воровал еду у более счастливых, и частенько  за то бывал бит. Я ел все, до чего дотягивался, и постепенно в самом  деле стал зверем... в шкуре человека.

Как  сквозь сон помню последний хрип мальчишки. Такого же худого и  голодного, как и я. Помню свои пальцы, что сжались на цыплячьей шее,  помню проблеск разума, и ужас, продравшийся через голод. Я убил. Впервые  в жизни. За маленький кусок хлеба, зачерствелого настолько, что  невозможно было его разжевать... А когда меня поймали и бросили подыхать  в подвал, мне было уже все равно.

— Через луну вернемся, — кинул смотритель, закрывая дверь.

Я  не знаю, сколько времени я просидел в темноте. Достаточно, чтобы  одуреть от голода, еще больше, от жажды. Достаточно, чтобы даже звук  открывающейся двери стал казаться мне невыносимо громким.

Я  возненавидел свет. Возненавидел звуки. Возненавидел спускающегося по  ступеням человека, — сытого, довольного, пахнущего чистотой. Но больше  всего ненавидел я смотрителя.

— Полно, архан, — сказал он. — Гадина она и есть гадина. Человеком не станет.

Тут незнакомец ударил. Не меня, смотрителя. И мне сразу же стало хорошо, как никогда раньше...

А незнакомец сел рядом и мягко сказал:

— Лен, Лен, глупый зверек. Глупый мой братишка. Уже никого не узнаешь, даже меня... Я заберу тебя домой.

И тогда я потерял сознание.

Жерл  сдержал слово, забрал меня из дома забвения. Седмицу провалялся я в  горячке, седмицу сидел рядом со мной брат, поил, кормил, обмывал, менял  повязки.

Когда я  очнулся, он был рядом. И далеко. Уставший, постаревший, с потухшими,  безжизненными глазами, он казался чужим. И в то же время родным.  Единственным... кто у меня остался...

И  я плакал. Плакал горько, надрывно, плакал в подушку, не в силах  посмотреть на брата, выплакивал боль, стыд... воспоминания. А Жерл, пока  я плакал, молча сидел на краю кровати и теребил в ладонях какие-то  листы.

— Завтра ты уедешь, — сказал он, подавая мне бумаги. — Вот акт владения поместьем. Ты уедешь и никогда не вернешься в столицу...

— Прогоняешь? Как и отец?

—  Может, просто позволяю жить? — задумчиво спросил Жерл, погладив меня по  щеке. — Может, просто даю тебе шанс... избавиться от проклятой крови.

— За что? — выдохнул я. — За кровь оборотня?

—  Может, она не самое плохое, что в тебе может быть, — ответил брат,  вставая с кровати. — Может, есть в этом мире и нечто худшее. Завтра на  рассвете за тобой придут. И ты уедешь. Я так решил.

Тогда  я был слишком глуп... и многого не понимал. Рассматривая бумаги в  ладони, я растирал бегущие по щекам слезы, а потом бросил листы на пол и  вскочил с кровати. Но не рассчитал: отказались держать ослабевшие ноги.  Я оперся рукой о столик и опрокинул стоявший на нем светильник.  Светильник разбился, на мгновение вспыхнув ярче, и вдруг погас.

Стало  темно. Я беспомощно повалился на колени. И увидел лучик... тоненький  серебристый лучик, что продирался через щель в портьерах, падал мне на  ладонь, и поднимал в душе знакомую волну... И я испугался так сильно,  как редко боялся в своей жизни. Только вот страх ушел, а зверь, зверь  остался.

Тогда я  превратился во второй раз, и был настолько слаб, что даже на удивление  сил не хватало. Скуля и плача, я пополз к двери. Створка поддалась не  сразу, в нос ударил запах пыли: там, где раньше было всегда чисто и  аккуратно, оказалось заброшено и ненормально тихо.

С  трудом поднявшись на лапы, то и дело опираясь плечом о стены, о мебель,  я побрел по коридору. И слышал, как скреблись под полом обнаглевшие  мыши, как тихо кто-то постанывал, там, внизу, в подвале...

Прополз  мимо домашнего алтаря, где раньше всегда светились лампады, а сегодня  было темно и пусто. Даже статуя богини в человеческий рост, с которой  мама собственноручно каждое утро стирала пыль, теперь лежала в углу  лицом вниз, а рядом валялся отколовшийся кусок руки... Тонкие мраморные  пальцы, к которым мать бывало прикладывалась губами, прося для нашей  семьи благословения. Не услышали ее боги.

Страшно  мне стало. Душно, когда я понял — в людном когда-то доме были только я,  брат и доносившиеся из подвала стоны... и еще запах… бьющий в ноздри  запах скомканной, исходящей соком травы.

Я  не знаю, почему не вернулся в свою комнату. Почему упрямо брел по пыли,  преодолевая слабость, почему хотел помочь стонавшему внизу... Сквозь  туман помню, как сполз по ступенькам, сорвался и покатился вниз, застыл,  пузом распластавшись на земляном полу и все смотрел и смотрел на  брата... Не верил. Не осмеливался поверить.

Жерл  стоял ко мне спиной. Как и мне, ему не требовалось света. Как и я, он  уже давно не был человеком. Только вот я еще что-то чувствовал, а он —  нет.

Он стоял над  распростертым у его ног телом. Над окровавленным куском мяса, окутанным  толстой, с мизинец, веревкой. И лишь приглядевшись пристальнее, понял я,  что это не веревка, нечто живое.

А  человек на полу был жив. Повернул ко мне окровавленное лицо с  выпученными глазами и с огромным трудом я узнал собственного отца...

—  Жалеешь его? — спросил Жерл, даже не обернувшись. — После всего, что он  тебе сделал, ты смеешь его жалеть? Я... я — уже не в силах...

И я вновь потерял сознание...