А сердце всё-таки собачье!

С Юбилеем Мастера! 

Повесть «Собачье сердце» я знаю наизусть. И, фильм Бортко, конечно великолепен, но я, лично, имею к нему огромное количество претензий. Как мелких (зачем было прибавлять так сильно возраст Вяземской?), так и серьёзных, как, например, актёрский рисунок роли Преображенского. Евстигнеев, несомненно, главный гений великой мхатовской плеяды, но Преображенский в моей голове разговаривает совершенно иначе. Евстигнеев играет ироничного флегматика, а в оригинале это человек совершенно другого темперамента. В минуты гнева его лицо перекашивает так, что собеседник аж приоткрывает рот, а голос становится воистину громовым, словно у древнего пророка. 

И всё-таки я люблю фильм. Там немало и удачных находок. Заострю внимание на трёх главных. 

Первое – это потрясающая актёрская работа Владимира Толоконникова, тут уж никаких расхождений с замыслом Булгакова. Больше, Булгаков со всем его колоссальным театральным опытом вряд ли бы мог представить, что можно так мастерски перевоплотиться в образ человека, рождённого из собаки. 

Второе – оригинальное сценарное решение, что Борменталь был влюблён в Васнецову, даже не будучи знаком с ней лично.

И, наконец, главная режиссёрская удача – лучшая визуализация основной, на мой взгляд, идеи повести. 

Помните момент, когда Шариков под трагичную музыку Дашкевича замирает возле зеркала со свечой. В глазах – никакой злобы, хитрости, подлости. Он ощупывает своё лицо, словно не верит в его реальность, словно ожидая вновь увидеть пёсий облик. Будто пытается понять, что с ним такого произошло, почему человеческая жизнь не принесла счастья. 

Да потому что сам творец отказал ему в человеческом обращении! Он, несомненно, благородная душа – рыцарь науки, щедрый и добрый, верный заветам московского студенчества презирать предательство в любой форме, сам не заметил, как предал своё творение. 

В беседе с Борменталем профессор находит утешение, мол, вся его вина только в том, что он дал Климу Чугункину жизнь в новом теле, но ужасная правда, которой, увы, не видят многие читатели и даже профессиональные критики, что от Клима Чугункина Шариков унаследовал только мышечную память, а в превращении славного пса в законченного негодяя поучаствовали не гены, а буквально все, кто окружал Шарикова на протяжении всей его короткой жизни.

Началось всё, конечно, с профессора Преображенского. Обратите внимание, как он быстро нарушил свой же собственный принцип, что «единственным способом, который возможен в обращении с живым существом», является ласка. Что «террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло». 

Но, парадокс, к Шарику в облике собаки, он относился лучше, чем когда он принял облик человека. 

Сказал ли профессор хоть одно ласковое слово своему творению? Нет. Вся его система общения с Шариковым выстроена исключительно в форме безапелляционных запретов, где разумные и справедливые требования, такие как не мочится мимо писсуара, перемешаны с откровенными придирками. А любой педагог подтвердит, что когда запретов у ребёнка слишком много, скорее всего, толком не будет соблюдаться ни один.

Преображенский, пусть и не со зла, обесценивает буквально всё, что говорит и делает Шариков. Галстук и обувь были, действительно, безвкусны, но стоило ли в такой жёсткой форме указывать ещё только формирующемуся человеку на это? Полиграф – не самое благозвучное имя, но что чувствовал его будущий обладатель, когда профессор показал своё отношение к его выбору, сжигая календарь?

Если продолжать аналогии с воспитанием детей, профессор, как образцовый «плохой отец», готов безжалостно бороться с правом нового человека носить ту одежду, которая нравится, но потакает там, где, действительно, надо проявить твёрдость. Уже убедившись, что Шарикову противопоказан алкоголь в любом виде, он, тем не менее, не отказывается от традиции ежевечерних возлияний – не готов пожертвовать даже толикой своего комфорта. Но готов каждый вечер отпускать Шарикова в так любимый им цирк, вместо того, чтобы отвести в театр. И не потому, что хочет сделать ему приятное, а потому что это самый простой способ «избавиться от ребёнка» на какое-то время (если бы «Собачье сердце» писали в наши дни, то Шариков бы вместо посещения цирка «зависал бы в планшете»). На словах возмущаясь наглым бездельем Шарикова, не доверяет ему никакого труда, не привлекает даже к уборке по дому. 

Или неожиданная способность Шарикова читать. Казалось бы, используй её – подсунь правильные книжки. Но нет, профессор дожидается, когда Шарикову начнёт подсовывать «свою» литературу Швондер. И так и не осознаёт, что сам подталкивает Шарикова к этому подонку. 

Швондер, пусть и в корыстных, грязных целях, но единственный, кто отнёсся к Шарикову по-человечески. Кто пусть не имеет никакого уважения к новому человеку, но хорошо имитирует это уважение. И чему удивляться, что Шариков попадает под его влияние. 

Почему же профессор относится к Шарикову с самого начала (а, именно, на десятый день после операции) с предубеждением? Что его подтолкнуло к ошибочному выводу, что гипофиз – это мозг в миниатюре? 

Всего лишь первые слова Шарикова – грубая ругань. Она так шокирует профессора, что он теряет сознание. И с этого момента всё – Преображенский не занимается, как Борменталь, наблюдениями за Шарикова. Он с непонятным упорством перечитывает краткую сводку о человеке, послужившим донором гипофиза. Возражать бесполезно. Гениальный профессор уже стал жертвой собственных предрассудков. И вместо естественного для нового человека права ошибаться и учиться на своих ошибках, существо, рождённое из собаки, получает в глазах великого учёного груз грехов целого класса (точнее, деклассированного элемента) перед ним. 

Но не Клим Чугункин передал своё «самое паршивое из всех, которые существуют в природе» сердце собаке, а собака, проделав тот же путь, что и Клим (ведь не родился же этот балалаечник со стаканом в одной руке и финкой в другой), то есть, родившись в атмосфере нелюбви, не встретив нигде понимания, кроме общества законченных Швондеров, становится его полной копией. 

Сто раз назови человека свиньёй, на сто первый он хрюкнет. Относись к нему с самого начала, как к Климу Чугункину, он им и станет. 

Не ищи сложное объяснение там, где достаточно простых. Не подгоняй задачу под заранее готовый ответ. И, если гомункул маленького роста, как и донор гипофиза, учёный свободный от предрассудков не хмыкает «я же знал», а вначале вспоминает, что и собака-то была не из ирландских волкодавов.

Почему же простая ругань (которая, Борменталь прав, являлась бессмысленным набором слов, что Шарик слышал, как уличный пёс, а не «наследием уличного парня» Клима) повергла в такое шоковое состояние профессора, что он моментально забыл даже о принципах научности?

Ещё раз. Профессор Преображенский, несомненно, положительный персонаж. И очень хороший человек, очень. Но не святой. Да, он своим талантом и каторжным трудом заслужил по праву все свои многочисленные комнаты, и только последний Швондер мог прийти к нему с претензиями. Он заслужил право на комфорт. Но уж слишком им дорожит. И сам не замечает, как становится его заложником.

Быт профессора – его упорядоченная микро-вселенная, где всё взаимосвязано, от дружелюбных соседей до наличия калошной стенки. Калабуховский дом выступает в его мироощущении не просто местом обитания, работы и отдыха, это ещё и «место силы», сакральный центр. В метафизическом смысле «калабуховский дом» намного шире своих стен. Это и определённый круг общения, определённый уровень культуры. 

А того, что рядом существуют и другие миры, в том числе и полный антипод «калабуховского дома», назовём его «пивная Стоп-сигнал» – мир социального дна, грязи – профессор не замечал. От любого соприкосновения с «пивной Стоп-сигнал» его охранял городовой.

Но вот произошёл слом эпох. И миры соприкоснулись. 

И такой прилежный учёный в анатомии и физиологии профессор как не пробовал понять причины такого явления, как «социальное дно», так и не предпринимает ни единой попытки, даже вынужденный общаться с ним. 

Его полное невежество в социальной и экономической науке проявляется даже в терминологии. Профессор откровенно «не любит пролетариат», даже ни разу с ним не столкнувшись. В повести, которую недалёкие читатели порой обвиняют в ненависти к рабочему классу, нет ни единого пролетария. Главный радетель за пролетарское счастье Швондер явно ни разу не работал на заводе, а до революции состоял при какой-то бумажной должности. Его коллеги-певуны, как можно заключить из реплик Преображенского чистили сараи и трамвайные пути. И уж тем более, где рабочий класс, а где вор-рецидивист и музыкант-шабашник Клим Чугункин.

Всё это люмпен-пролетариат, деклассированные элементы, люди без собственности и профессии, выключенные из общественных отношений. Маркс, о котором всё, что знает Преображенский, что он не запрещал паровое отопление и чистую прихожую, не испытывал иллюзии насчёт них, считал «продуктом гниения» капитализма, и тут уже вопросы к тем, кто претворял его учение в жизнь, почему этот элемент чувствовал себя в первые послереволюционные годы безнаказанно (расцвет хулиганского движения – одна из самых мерзких страниц отечественной истории) и даже задавал кое-где повестку дня.

Но Маркс понимал, как появились эти люди. Преображенский, повторим, даже не пытается понять, будто бы они родились годными только для чистки сараев, вылезли из материнской утробы прямо в безвкусной одежде и обуви, готовые хамить, воровать и предавать. 

Когда гомункул профессора вдруг начинает грязно ругаться, словно бы внутренний аудитор выбрасывает перед профессором флажок «чужой!». И великий учёный уже не в силах избавиться от желания идентифицировать гомункула как одного из представителей того самого дна, которое, конечно, не он породил, но делал вид, что его не существует. И никакие наблюдения Борменталя, опровергающие гипотезу о наследовании личности через гипофиз, не поколеблют его, он их даже не читает, а сам Борменталь попадает полностью под влияние учителя, подчиняет свою мысль его мнению. 

Всё. Больше Шариков для обоих не табула раса. И это чуть не кончится трагедией.

Таков мой взгляд на повесть, которую я, действительно, знаю наизусть, и на фильм, который я призываю вас в Юбилей Мастера пересмотреть. Он полностью противоречит трактовке, например, известного литературоведа Евгения Яблокова, который ту самую сцену, которую я считаю лучшей в фильме, считает единственной, не соответствующей первоисточнику. И кто более убедителен пусть каждый решит для себя. Я, лично, с большим интересом читал то, что Яблоков писал о «Мастере и Маргарите», но в отношении «Собачьего сердца» он пал жертвой «гипноза персонажа», попал, как доктор Борменталь, буквально влюблённый в гений профессора, под обаяние образа (а благородство великого учёного тем ярче играет, что подаётся на контрасте с подлостью законченного Швондера), и не увидел, где Преображенский совершил роковую ошибку. 

В завершении, как бы я не старался избегать политических тем в рассказе о книгах, нельзя не вспомнить фразу-мем «взять и поделить». Она стала либеральной страшилкой – вот, сейчас придут «левые» и отберут ваши приватизированные квартиры. На самом деле, марксизм никогда не был против личной собственности, а только частной. И когда «левые» требуют пересмотра итогов приватизации, речь идёт не о квартирах, а о предприятиях. Не взять, а вернуть. То, что украли у народа через залоговые аукционы и прочее мошенничество. 

История приватизации недр и предприятий – вот истинная шариковщина (посмотрите на биографию олигарха Пригожина – чистой воды Клим Чугункин, да и лицо, хоть завтра Шарикова играй) при чутком участии Швондеров из высоких кабинетов. Швондеры и Шариковы там, в списке «Форбс», вот только если раньше они тырили всего лишь калоши из прихожей, то в девяностые с той же собачьей наглостью присвоили себе гиганты индустрии и месторождения полезных ископаемых.

Впрочем, это тема уже совсем другого поста.