Цитаты 4: ритм и рифма

Сегодня чужое слово -- исключительно поэтическое. И да: не рекомендую глотать этот пост одним куском, лучше клевать поштучно. А вот теперь -- попрыгали.

Я познание сделал своим ремеслом,

Я знаком с высшей правдой и низменным злом.

Все тугие узлы я распутал на свете...

Кроме смерти, завязанной мёртвым узлом.

Солнце свирепое, солнце грозящее,

Бога, в пространствах идущего, лицо сумасшедшее,

Солнце!

Сожги настоящее во имя грядущего --

Но помилуй прошедшее!

И пускай я гроши наскребу с трудом,
И пускай велика цена -
Кредитор мой суровый, мой Отчий Дом,
Я с тобой расплачусь сполна!

Но когда под грохот чужих подков
Грянет свет роковой зари -
Я уйду, свободный от всех долгов,
И назад меня не зови.

Не зови вызволять тебя из огня,
Не зови разделить беду.
Не зови меня! Не зови меня...
Не зови -
Я и так приду!

«Ирина!» «Я слушаю». «Взгляни-ка сюда, Ирина».
«Я же сплю». «Все равно. Посмотри-ка, что это там?» «Да где?»
«В иллюминаторе». «Это… это, по-моему, субмарина».
«Но оно извивается!» «Ну и что из того? В воде
все извивается». «Ирина!» «Куда ты тащишь меня?! Я раздета!»
«Да ты только взгляни!» «О боже, не напирай!
Ну, гляжу. Извивается… но ведь это… Это…
Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!..»

С треском лопнул кувшин:
Ночью вода в нем замерзла.
Я пробудился вдруг.

От жажды умираю над ручьём.

Смеюсь сквозь слёзы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошёл, везде мой дом,

Чужбина мне — страна моя родная.

Я знаю всё, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовёт.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я скуп и расточителен во всём.

Я жду и ничего не ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз — я вижу розы мая.

Долина слёз мне радостнее рая.

Зажгут костёр — и дрожь меня берёт,

Мне сердце отогреет только лёд.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

Кому презренье, а кому почёт.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,

Но звёзды в небе ясно различаю,

Я ночью бодр, а сплю я только днём.

Я по земле с опаскою ступаю,

Не вехам, а туману доверяю.

Глухой меня услышит и поймёт.

Я знаю, что полыни горше мёд.

Но как понять, где правда, где причуда?

А сколько истин? Потерял им счёт.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не знаю, что длиннее — час иль год,

Ручей иль море переходят вброд?

Из рая я уйду, в аду побуду.

Отчаянье мне веру придаёт.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Твоим узким плечам под бичами краснеть,
Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,
Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
По стеклу босиком да кровавым песком…

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

...Страшно жить на этом свете,

В нем отсутствует уют, -

Ветер воет на рассвете,

Волки зайчика грызут,

Улетает птица с дуба,

Ищет мяса для детей,

Провидение же грубо

Преподносит ей червей.

Плачет маленький теленок

Под кинжалом мясника,

Рыба бедная спросонок

Лезет в сети рыбака.

Лев рычит во мраке ночи,

Кошка стонет на трубе,

Жук-буржуй и жук-рабочий

Гибнут в классовой борьбе.

В конец особо массивные, цельнотянутые, но просто рука не поднимается обрезать...

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!

Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, -
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвёртый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнётся, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то, ни это. Хлеб получёрствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестрёнка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде, они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, тёплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придёт в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеётся время. Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу. Двадцать один — я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждёт меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвёртый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Она хрипло дышит холодным ветром, молодая, глупая, чуть живая,

Говорит мне: "Я погубила лето! Ты бы знал, как я это переживаю!

Я его разрЕзала птичьим клином, зацепила дробью последних яблок,

Отравила хмелем и нафталином, и вот если бы это исправить, я бы

Изменила к черту своим привычкам, я б сидела дома и грелась чаем,

Расплела растрепанные косички, перестала плакать над мелочами,

Я б его любила как раньше, робко, а оно, смеясь беззаботно, южно,

Обнимало всех тополиным хлопком. Ничего мне кроме него не нужно...

Ведь оно абсентом сжигало глотку, распускалось жаром в груди, сияло,

А вот я, беспросветная идиотка, наступив - его раздавила, смяла,

И иду тайфунами преисподней при плохой игре и плохой погоде,

Я опять гуляю в одном исподнем: полинявший саван давно не в моде,

Да и мне ли мода, худой бродяге, становлюсь сезонной чужой добычей,

Букварями, армией и общагой, ОРЗ, бронхитом и гриппом птичьим,

Скорпионьим ядом, шальным паяцем, истеричной Девой в дешевом гриме,

На моих Весах - разве что кататься, впрочем, сдать отчеты необходимо...

Умоляю, верни это лето, боже, здесь же холодно даже дышать ночами,

А ему, убитому, каково же: под крестом в земле за седьмой печатью?

Уступи разок своему порядку, подари хоть ложку небесной манны..."

И духи ее пахнут фруктово-сладким, и полны каштанов ее карманы,

Она их, волнуясь, сминает в крошку, отчего в округе желтеют травы.

Только я говорю ей, моей хорошей, что уже ничего не могу исправить.

Ну такая традиция, что поделать - лето положено убивать ей...

...И я вижу вдруг, как она холодеет, как ржавеет золото ее платья,

Смотрю, не в силах себе поверить, как с нее, трясущейся крупной дрожью,

Облетают листья, а, может, перья, или даже вовсе - чешуйки кожи,

Как она, обнаженная до аорты, до предсердий - спелых гроздей рябины,

Вылетает в ночь, ни живой, ни мертвой, исходя на город соленым ливнем.

Моросит за окнами третьи сутки. Я не бог. Скорее, бездарный автор,

Она мне прощала любые шутки, лишь теперь рискнув проявить характер.

...Выхожу в печаль ее ледяную, не забыв про зонтик и сигареты.

Просто я люблю ее. И ревную. И она каждый год убивает лето.