Записки натуралиста-экстремиста. Меня учили рисовать

Однажды меня учили рисовать. И было это очень-очень давно. 

Мне было лет восемь, и я уже рисовала просто отлично. По мнению моей мамы. А ещё – комнатных обоев. Они во всю ширь и высь, до которой я могла дотянуться с табуретки, чувствовали себя холстом и впитывали моё прекрасное искусство, не зная ему равных. И то верно – многие дети рисуют на стенах гуашью или карандашами, но рисовать по ним губной помадой, борщом и вареньем – на это способен только настоящий будущий Пикассо! Поэтому, после экстренного косметического ремонта дома, родителями были закуплены альбомы, карандаши, краски. И я предалась великому искусству, будучи убеждена, что из меня вырастит, как минимум, да Винча. Ну, может быть, немножко Брюллова. Или Шишкина. Больше никаких художников я всё равно тогда ещё не знала. 

И вот, обложенная средствами рисования, я день-деньской предавалась радости малевания и чуяла себя Малевичем, не зная кто или что это такое, но будучи убеждена – это где-то рядом с живописью (Кстати, повзрослев и разобравшись, осталась в отношении Малевича в том же убеждении…) 

Мои потуги на «рисование» вполне находили отклик в моих родственниках и близких. И у меня даже стали появляться честолюбивые детские мечты – нарисовать Алёнушку и отправить на конкурс рисунка в передачу «В гостях у сказки», чтобы её там показали! Или нарисовать монумент славы и отправить в журнал «Костёр». В общем-то выбор у советских детей в плане «куда-нибудь отправить» был невелик, но зато – это было почётнее, чем нынешние победы параталантливых детишек в стопятисотых конкурсах рисунка розового слона на асфальте. 

А однажды к нам в гости пришла знакомая мамы, которая оказывалась каким-то боком связана с живописью. И в этот день, как на грех, я рисовала…

А рисовала я тогда не просто так, а с умыслом! Захотелось мне изобразить Подвиг. И не простой, а как и положено для детского сознания – абсолютный. Вот вы бы его как изобразили? Правильно. Так и я решила. И, окончив рисунок, была вполне довольна собой. В дело пошло всё – карандаши, фломастеры, краски, пастель. И я, придирчиво оглядев рисунок, нашла, что он весьма хорош! 

Но тётя-живописец со мной не согласилась. 

Она вежливо присела рядом, попросила разрешения осмотреть моё творчество. Нацепила очки и начала вещать. 

И рассказала она мне о том, что я неплохо нарисовала фоном кирпичную стену. И я с ней согласилась – стену я срисовывала с журнала! Но тётя никак не могла понять, зачем на стене кляксы. И мне пришлось ей объяснить, что это не кляксы, а следы от попадания пуль и снарядов! Тётя, помолчав, решила тихо сойти с этой скользкой темы и перешла к обсуждению основного персонажа моей картины. 

А персонаж был – ах, какой персонаж! Матрос. Настоящий! В клёшах, в тельняшке, надорванной на груди и окровавленной и с блестящей пряжкой ремня. Босиком он стоял на битом кирпиче возле стены. Его руки были заломлены за спину, но он гордо смотрел прямо нам в лица. Потому что он видел не нас, а фашистов, которые сейчас его расстреляют! Это был чудо-какой абсолютный подвиг! Несломленный моряк, несдавший своих, ждущий своего расстрела бестрепетно и сурово!

Но тётя сказала, что я совсем-совсем не понимаю, как должна быть устроена мужская фигура. Что плечи у мужчин шире, а бёдра уже! А на картинке совсем не так! А ещё, что шея должна быть хорошо видна, и она значительно уже и выше, чем то, что я изобразила на своей картинке. И ещё пояс должен быть на талии! А тут… у этого моряка словно нет талии! 

И объясняя мне всё это, показывая ловкую методу определения по кончику карандаша пропорций, тётя быстро нарисовала на свободном листике своего моряка. 

Это был молодой парень в чистой, опрятной форме. Его клёши были явно выглажены, а не как у моего – кривые линии на брюках. Его тельняшка была ровной и гладкой, а не как у моего – с покосившимися полосами, в пятнах неопределённого цвета. Его талия была осиной и на ней красовался чистенький, словно только что со склада, пояс. А плечи были такими широкими, будто он день за днём ходил в спортзал! 

А ещё он был красавчик. Широкие бровки, милые губки. Чёлка.

Просто мечта, а не юноша! 

- Вот так надо рисовать! – гордо закончила тётя и положила карандаш. 

Она, конечно, мягко потрепала меня по волосам и ушла, на прощанье тихо сказав моей маме что-то не очень лестное про семейную мечту о художественной школе. Но я не прислушивалась. 

Я сидела и смотрела на два рисунка. 

На одном стоял, горделиво выпятив грудь, паренёк в чистой опрятной форме моряка. С точёной фигуркой, с манящим взглядом. Эдакий столичный франт, случайно попавший в театральную постановку и делающий одолжение своей игрой. Чистенький, изящненький, горделивенький. 

На другой стоял пожилой уставший мужик. 

Плечи узкие? Нет - сгорблены от усталости. 

Шея низкая? Нет, это голова опущена и взгляд исподлобья. 

Тельняшка с неправильными полосами? Нет, она просто порвана и сидит теперь на плечах косо. 

Пояс не на талии? Ну да, у этого мужика оплывший вид и талия скрылась под лишним жирком.

Не ровные линии клёша? Ну да, помялись, пока был в допросной. 

Грязь на одежде? Нет-нет, это не разводы от ластика и не пятна с испачканных в краске пальцев. Это кровь и пыль, которую ткань собрала с пола, пока били… 

За спиной своего моряка я видела не «неплохо прорисованную» кирпичную стену в кляксах. Я видела семью моряка – жену, детишек, старушку-мать, собаку в будке… За его спиной я видела его друзей – тех, кого не предают даже такой ценой. За его спиной я видела его жизнь – тяжёлую службу, страшную войну, плен, допрос, ожидание расстрела. 

А потом смотрела на юношу на чистом листочке и видела софиты, фанфары, аплодисменты и кровь из баночки с гуашью… 

Тётя меня не убедила. И моряк её меня не убедил. Поэтому я без зазрения совести смяла его и выбросила в мусор. А своего моряка оставила. Он был правильный моряк. Даже если нарисован неправильно. 

А рисовать я так и не научилась. Не моё, видимо.