Древняя Русь. Девушка. И парень с ограниченными возможностями

Василиса и Иван (имя изменено)

(ОТРЫВОК)

До чего же мир большой! Ни края ему не видать, ни шагом не измерить. Пока Иван малой был – носили его на руках и к речке, и в поле, и на капище, и в церковь.

...Вспомнил Иван как Василиса ему разъясняла, как мир велик.

Ей лет пять было, он уже отроком на печи лежал, еще умещался. Родители все в поле, а их вместе оставили – за обоими догляд. Она ему воды подаст, он ее хоть разговором займет, чтобы не шалила.

А вот как-то взялась Василиса рассказывать, как девочки, что постарше ее на луг водили, как они цветы и травы собирали, чтобы в церковь отнести, как венки плели, как бабочек на ладони ловили. Слушал Иван, слушал, да в конце концов прорычал, чтоб прекратила душу травить. Где он, а где луг с цветами и бабочками? Видал, когда мать на руках носила, теперь едва помнил, будто и не с ним было.

Василиса язык прикусила. Помолчала и вдруг побежала из избы. Иван аж заскулил с досады. За что ребенка обидел? Не виновата она перед ним. Теперь мамке поплачется и не станут ее с ним оставлять – один весь день лежать станет. А ей что – ей и хорошо. Что ей с ним как в колоде сидеть? Только бы в лес не убежала, не заплутала.

Пока так думал и губу грыз, Василиса обратно прибежала – в руках охапка с цветами и травами, а ладони в коробок сжаты. Разжала ладони – и в избу бабочка полетела. Отпустила руки – и цветы с травами по полу рассыпались. Василиса один василек взяла и Ивану рядом с подголовником положила – осторожно, будто к псу подкралась. «Ты только меня не куси!»

Бабочка заметалась, на цветы на полу села, потом на василек у подголовника, потом – на образа в красном углу. А потом в окошко улетела и в белый цвет канула.

Иван глядит, не говорит ничего.

Василиса – снова бегом из избы. Вернулась чумазая с ветками – с березовыми, с еловыми. У стен их расставила. И грибочек кинула.

– Вот лес, – говорит, – что за лугом.

Снова убежала. Долго бегала, вернулась с кувшинками. К Ивану поближе поднесла.

– Вот, гляди, они по всей речке сейчас растут.

Кувшинок Иван и правда раньше не видел. А дивно же – цветы на воде. И вода с них капает, пахнут тиной, рекой. Их Василиса сложила в сторону от леса и от луга – туда, где речке место. Стала ходить туда-сюда, рассказывать, где что видела. Где грибы в лесу искать, где в поле камень, на котором полудница след оставила, где в реке русалку видели. Рассказывала, ходила, потом села передохнуть да, притомившись, и уснула. Так и проспала, пока и ее, и Ивана родители с поля не пришли.

Подрастала Василиса. Скоро девичье очелье на нее надели, косы заплели. Приходила помочь по хозяйству, зимой вместе с матерью и сестрой – рукодельничать. Потом сестра ее замуж пошла, а Василиса с матерью приходить перестали.

А летом, когда мать отцу молоко с хлебом в поле понесла, вдруг Василиса прибежала. Тайком.

– Иван, – говорит, – меня замуж отдать хотят.

– Добро, – Иван отвечает. – Только меня не зови, я всяко плясать не приду.

– Да я сама не приду. Не хочу.

– Мало ли, чего хочешь. Как жить дальше будешь, дом вести?

– А я в монастырь пойду. Или к ведунье в ученицы. Или вообще в лес уйду, буду там жить. Зверя добыть сама умею. Раз по-моему не бывать, всё лучше, чем под венец.

– Тебе мать с отцом зверя какого нашли, не пойму?

– Когда есть, который мил, все другие зверьми будут. Иван…

Подошла к печи, щекой к краю прильнула, напротив подголовья.

Иван на нее:

– Вон от меня пошла! Кому сказано? Пошла вон. И замуж. Пока зовут.

– Да не хочу я! Знаю, что с тобой не бывать, а ничего другого не надо.

– Что же тебе примерещилось-то, бестолочь?

– А примерещилось мне, что мы весь день можем молчать и хорошо будет. А потом всё, о чем я думала, ты словами говоришь – и лучше, чем я бы сказала. Неужели я так никогда не говорила – о чем, ты всё думал, думал и сказать не мог?

– Ты мне мир приносила. В церковь идешь – и мне просфору, в поле идешь – и мне цветок, на Масленицу гуляешь – и мне блин. Иди, живи дальше. Детей своих потом мне приведешь, я с ними как с тобой сидеть буду.

Василиса – в слезы. Рыдает в край постели уткнувшись, как над покойником. Потом вздохнула, голову подняла и рукой к лицу Ивана потянулась. Еще миг – и к губам прикоснется.

Перепугался Иван, отмахнуться хотел. Да рука не слушается – так отмахнулся, что наотмашь и ударил. Василиса от печи отпрянула, а Иван сам как от боли содрогнулся.

Ничего больше не сказала, не глянула, ушла.

Хорошо… Так думал Иван. Хорошо, что ушла. И если больше не вернется, хорошо.

Хорошо и что родилась она после него. Так, пока он молод был, она чисто зайчонком по избе скакала. Будь она ему вровень, тогда на выданье, умом бы тронулся от злости. А теперь вся злость выкипела, волосы поседели. Теперь только знай, свой век долёживай.

...Шли три старика – один другого старче, да добрый молодец, еще отрок.

И вот, уже по трое сапог истоптав дошли до села. Село тихое – будто вымерло. Стоят дома – крепкие, справные, стоит церковь на холме, новая, белая. Молчит, запертая. Только курица по улице вышагивает.

– А есть ли кто, люди добрые? – зовут странники.

Нет ответа. Только тут и там короба, ларцы, а то и просто добро ворохами брошенное лежит. А люди будто сгинули.

– Ау! Есть ли душа живая?

– Скоро ни одной не будет, – голос из избы доносится.

Крепкая была изба четверть, верно, века назад. А теперь почернела, покосилась.

– Дозволь войти, хозяин, отдохнуть с дальней дороги.

– Входите, добрые люди, раз больше пойти некуда. Только на беду вы сюда пришли.

Вошли странники в низкую дверку, прошли через темные сырые сени, и вступили в избу.

В избе чисто, но бедно. Стол выскобленный стоит, половик лежит лоскутный, латаный – из заплат половик. Одна лампада теплится в красном углу перед троицей – Николой Угодником, Богородицей и Спасителем. Печь остывшая, а на печи – добрый молодец лежит. Глаза голубые, брови хмурые вороное крыло, волосы черные да уже седые нитки вплелись на висках.

Лежит, искоса глядит на странников, ни встать, ни сесть не может. Только рукой чуть шевелит, будто птичья лапа скрюченной.

– Здравствуйте, добрые люди! Простите, с рождения немощен, приветить вас не могу. Если что сами найдете – ешьте и пейте вволю.

– И ты здравствуй, добрый молодец! Тебя как звать?

– Иван, по батюшке Иванович.

– Ты скажи, Иван что стряслось в вашем краю?

– Пастушок весть дурную принес – поганые близко. Бывали они в деревне, что за рекой лет десять назад – половину мужиков повырезали, половину баб в полон угнали. Сейчас наши как услышали – что могли собрали и в леса потаенными тропами.

– А тебя бросили?

– Сам себя бросил. Родители мои меня бы на себе понесли, единственную корову бы бросили. Я им сказал, что меня соседи с собой возьмут. У них пять здоровых сыновей. Они бы унесли.

– А они не взяли?

– А я и не просил. К чему? Чтоб корили потом всю жизнь до века? Или чтоб ждать, когда придут добрые люди, когда добрых людей и след простынет?

– Но ведь поганые придут!..

– Да пусть приходят. Ни к чему я им. Как есть, груда костей.

– А если насмерть убьют для забавы?

– Значит, судьба такая. Что уж ждать? Тридцать три года тут лежу, хлеб родительский ем. Другие за то время сами детей родили и в землю легли.

– Скверные мысли тебя гнетут, молодец, – качает старик головой. – Несчастные твои родители. Ты, верно, у них единая родная кровинушка.

– Да. Бог других не дал.

– На все Его воля.

– Верно. Будет на то Его воля – мимо пройдут поганые. Только вам бы лучше идти отсюда поскорей, раз ходить можете.  

Старик на спутников глядит хитро, думает.

– Сейчас пойдем, молодец. Только бражки изопьем на дорожку.

Достал отрок меха с брагой, разлил себе и старшим по маленькой чарочке – у каждого на поясе на тесемке выточенная висела.

Разлили и ждут.

– А что, – спрашивает старик, – не хочешь ли и ты, молодец, с нами бражки выпить.

– Отродясь бражки не пивал. К чему калеке пить? Только горше просыпаться, – усмехается Иван. – А давайте, добрые люди.

Взял отрок тёсаный ковш из угла, только наполнил его брагой, как послышался со двора конский топ.

Отрок чуть ковш не обронил – едва успел на стол поставить.

– Верно первый из поганых пожаловал. Лезьте в подпол, странники. Изба бедная, авось не сунуться.

– Давай и тебя с собой возьмем?

– Не влезу. Да и не поспеете.

Открыли странники крышку погреба, спустились в темный, в холодный. Сели, ждут.

Шаги из избы раздаются.

И голос девичий.

– Вот, значит, чего удумал?!

Василиса. Прискакала из укрытия лесного. Девица семнадцати весен, две косы в тугих алых лентах, за спиной – берестяной колчан и лук со стрелами. На лице веснушки, в карих глазах – злые слёзы.

– Вот, значит, чего удумал?! Ни с кем не пошел, остался смерти дожидаться.

– Не смерти, а судьбы своей. Смешная ты, Василиса, смешней скоморохов. Как бы я с кем-то пошел? Меня бы как мешок поволокли, еще сейчас бы по дороге тащили. А ты чего здесь делаешь?

– Я к тебе вернулась.

– Вот ведь дура. Как собака наученная – родители со двора, ты к нам в избу? Вон иди, пока поганые не явились, они до девиц охочие.

– Никуда не уйду. Я тебя защищать стану! Сколько у меня стрел – столько окаянных поляжет.

– Сколько бы не полегло – заместо их втрое больше встанет. Кому сказано – пошла!

– А ты прогони, Иван, прогони! Что тут у тебя, вода?

– Бражка это. Тебе нельзя – ты и девка, и без бражки дурная. Добрые люди мимо шли – позабыли. Эй, добрые люди! Покажитесь. Полюбуйтесь! Водят, говорят, скоморохи медведя о двух головах. А вот вам красна девица вовсе без головы!

Открылся подпол, вышли странники, кланяются девице.

Василиса – им кланяется.

– Здравствуйте, странники. Что за злая доля вас сюда привела?

– Странники мы. Ходим по дорогам, старины рассказываем, людей слушаем. Доля не злая, она всюду одна. Ты, девица, выпей чарочку. А ты, Иван, выпей сполна.

Иван улыбается.

– И у Бога меня родители отмаливали, и с капища волхв Перунов приходил, шептал. Да уж как делать нечего, поганых дожидаясь, давайте хоть бражки выпьем.

Продолжение следует...