Сливки

Сидели за столом кафе, пили чай, заваренный по всем английским правилам. За окном проезжали редкие машины – неудивительно, сейчас выходной. Только заказной туристический автобус уже с час колесит по одному и тому же маршруту, полностью пустой.

-- Знаешь, хочется мне поговорить... Ну, скажем, о чем-нибудь душевном, -- начинает разговор.

-- Душевном? Душевном... И почему у меня в голове только что появился образ взбитых сливок?..

-- Взбитые сливки, говоришь... Они похожи на небо.

-- На небо – да, похожи. Но почему я подумал именно про них?

-- Может потому, что слово «душевный» у тебя ассоциируется со словом «душа»? – запинается, взгляд его становится серьезней. – У тебя... кто-то умер на днях?

Сначала ответил ему долгим молчанием, потом решил ответить словами, под его пристальным взглядом.

-- Ну, что же с тебя взять – психологи они и есть психологи, чтобы видеть людей насквозь, -- помолчал. – Да, думаю, кто-то у меня точно умер.

-- Думаешь?

-- Ага, думаю. Сам не знаю, сам не видел, но такое ощущение, что чья-то жизнь сегодня ушла туда, -- показываю наверх, -- на небо.

Он насупил взгляд, пристально глядя то на мой палец, поднятый кверху, то мне в глаза. 

-- Родственники у твоих родителей еще есть? – спрашивает.

-- Не-а, вроде как. Померли уже давно, а сестер/братьев нету ни у матери, ни у отца... Да что там, те и так уже слишком чахлые, скоро тоже, за своими родителями, в могилу пойдут.

-- Ну же, не говори ты так критично! Они же – единственная твоя семья, -- запнулся, переводя тему. – Да, знаю, часто между родителями и их чадом бывают междоусобицы – это, так сказать, само собой разумеющееся. И все же. Тебе стоит побыть с ними подольше перед их кончиной, -- вздыхает, тяжело, вспоминая былое. – Я уж точно знаю, что говорю. У самого неприятный опыт был...

-- Ты не общался со своим родителями перед смертью? Перед их смертью?

-- Нет... В том-то и дело, что нет. Теперь сижу, жалею об этом. Всем советую моих глупых ошибок молодости избегать... но далеко не каждый слушает слова какого-то старика, седого, лысого. Потом приходят, когда поздно, и плачут у меня на коленях, приговаривают: «Простите меня, док, я был таким дураком, таким дураком!..», и прочее... – снова вздыхает. – Иногда хочется повернуть время вспять, исправить ошибки прошлого, или во время настоящего уметь читать будущее, чтобы это самое «будущее», которое имеем сейчас, не наступило, прошло мимо, колесом в другую вселенную...

Его понесло. Стар он уже, давно бы ему на пенсию надо идти, но он продолжает работать психологом – частным. На его месте, плюнул бы я уже давно на все и на всех, пошел бы в кресле-качалке сидеть, новости обманные слушать по политическим каналам на старом телевизоре еще с выпуклым экраном, и чаек горячий попивать из железной кружки с символичной надписью «Dad». Но, только не он, как это сейчас по нему видно...

-- ...Не то, чтобы сейчас было как-то иначе, и моя, измененная мною же жизнь, разительно бы отличалась от той, что есть сейчас, но тем не менее... Душе было бы лишь легче. Я бы так же принимал посетителей, так же выслушивал их душевные терзания и семейные проблемы, направлял бы их на путь верный, или, в некоторых особо тяжелых случаях, на путь исправления. Слушал бы я вульгарные, не хотелось бы никого оскорбить, речи дам моего возраста, или помоложе-постарше, разницы особо, как таковой, и нет. Только на душе действительно было бы спокойней, так, проще было бы засыпать каждую ночь после рабочего утра, да и... не смотрел бы я каждый день и с горечью не вздыхал бы перед черно-белой фотографией родителей, еще молодых, только-только обручившихся... – на глаза его начали накатывать слезы, плечи естественно дергаться. Рукой он пытался прикрыть свои эмоции, как-то тыльной стороной ладони вытереть их, стереть, но не получалось – психолог, изрядно уставший от жизни, изливает душу одному из своих, столько же чуткому пациенту. – Понимаешь, -- сквозь слезы говорил он, -- понимаешь, как тяжело это, когда мама, когда мягкая морщинистая рука твоей матери больше не притронется к твоей руке, не погладит тебя по голове и не скажет, так же мягко и ласково: «Сережа, ты... Ты самый лучший мальчик на свете»... Понимаешь, каково это, когда отец, когда папа больше не даст тебе подзатыльника, не сострит какую-нибудь шутеечку про тебя, про твой глупый поступок... Понимаешь, какого это, когда ты с одним из самых близких и родных тебе людей не сможешь никогда встретиться, никогда не сможешь сходить на пикник, никогда... Никогда... Никогда не нагрянете... на пляж, с надувным кругом под рукой, в форме крокодила, очень... очень уродливого крокодила, который и цветом, представляешь, даже цветом на него не похож!.. – окончательно залился слезами. Я уже давно сидел на одном кресле с ним, держал за со временем твердеющие и сохнущие руки, и просто пускал слезу за слезой, молча, чтобы не перебивать его и чтобы расслышать каждое его слово.

Он начал заново:

-- Может... Может, не зря тебе тогда привиделись взбитые сливки? – по-прежнему в слезах, спросил он. – Может, совсем не зря, да... Моя мама, да, моя мама, которая раньше редко что готовила, перед... перед обручением с папой... любила мне готовить один торт. Иногда просто так, просто потому... – он снова залился слезами, -- просто потому, что я у нее был... Я тогда не понимал, ведь торт этот всегда получался у нее просто... невыносимый! Его нисколько нельзя было есть, он был то слишком сладким, то безвкусным... а иногда вовсе соленым или перченым, -- сухо засмеялся он сквозь слезы. – Но, одно в этом торте всегда было великолепным: взбитые сливки на верхушке... Я тогда дураком был, слизывал всю макушку под чистую, а к торту вообще не прикасался, потому что знал... знал тогда, молодой еще был, думал, что знал... что торт по-прежнему ужасен... И когда похоронили их, я пришел домой к родителям, и нашел там... в холодильнике старом, шумном и грязном... торт, -- разводит руками, -- вот такой торт, совсем небольшой, но точно такой же, какой она всегда мне готовила, -- остановился, вспоминая что-то. – И торт был... Когда я его попробовал, то вкус его был отнюдь не ужасным... И... И как только я его попробовал, я тут же понял, понял все то, что тогда пыталась мне сказать мать! «Просто потому, что ты у меня есть» и частый, один и тот же торт – она хотела выразить мне свою любовь, учась готовить с нуля один и тот же торт, каждый раз... каждый раз корректируя рецепт, пока вкус его не дойдет до идеального, сделанного профессиональным кондитером... Но это совершенно неважно! – она хотела показать свою любовь, пыталась это сделать, это выразить через торт, потому что не могла выразить ее своими словами! понимаешь? Она хотела сделать торт таким, чтобы он мне понравился и чтобы я, наконец, понял, что она – и есть тот человек, кому я был нужен, кому я был любим и в чьей любви я нуждаюсь до сих пор!.. Она... Она!..

Он замолчал. На его глазах не осталось слез, лишь его старческие легкие громко хрипели из-за табака, что он так много выкурил в этой самой «молодости».

-- Взбитые сливки напомнили мне о ней... – продолжал. – Чтобы понять посыл ее слов, мне понадобилось двадцать с лишним лет!.. Коля, ты еще тут? – спросил он, незрячими глазами глядя в мою сторону. Нащупывает руками мое лицо. – Коля, послушай меня, не повторяй ошибок глупого старика, слишком глупого. Не пренебрегай любовью к родителям, заботься о них, ведь рано или поздно... Да, рано или поздно тебе это... еще сильно... очень сильно аукнется, -- дышать он стал совсем тяжело, явно задыхаясь. Я хотел достать телефон, чтобы позвонить в скорую, но не мог этого сделать – ступор, что он произвел на меня, не позволял этого сделать. – Я бросил курить... после их кончины. Начал работать... И каждый день пытался повторить... Да пытался повторить тот торт... Тот мамин отвратительный, но чертовски теплый... и нежный торт.

Он свалился на стол без сознания. Меня как громом ударило, и я тут же принялся звонить в скорую... Но было уже поздно. Да, было слишком поздно.

***

Одним днем зашел в дом моего психолога, который требовал к себе обращение на «ты». Просто так, без причины, через неделю после его похорон. В общем, зашел в дом, оставленный открытым, и принялся осматриваться. Походил по комнатам, порассматривал архитектуру и скульптуру, и невольно остановился в кухне, прямо перед холодильником. Что-то защемило внутри меня, и рука сама потянулась к ручке этого маленького холодильника без морозилки – открыла. Прямо передо мной стоял торт – ничего необычного, несколько круглых и тонких коржей, наложенных друг на друга, стенки смазаны вареной сгущенкой, а верхушку торта украшали взбитые сливки, образуя многочисленные белые узоры.

Достал его, поставил на стол, покрытый скатертью, и, не беря ножа, чтобы разрезать, облизал его верхушку.