Каменная Вода. Герои

Только что закончено и потому хочется честно хвалиться и отдыхать чуток ) перед последующим наведением чистоты и красоты )

Семь линий моих героев "в лицах". Картинки честно стырены из интернета и в самом романе не будут присутствовать - чисто для себя делала опорный конспект - как герой выглядит, какое настроение даёт его внутренный мир. 

ДоМать Шурай

...Шурай сглотнула, внезапно вспомнив первое своё испытание перед дорогой. Ещё там, в Кроме, в её клане, Старшая – мать Дара – однажды на закате отвела её подольше от становища, на невысокий холм, заросший ковылём, и показала на глубокую яму. Два мужа Дары уже ждали, держа наперевес лопаты. И когда предупреждённая Шурай, молча заправила штанины в ичиги, юбку обернула на бёдрах, чтобы не мешалась, и прыгнула в ямину, сверху тут же посыпалась свежая земля. Это жуткое чувство, когда мокрые комья падают тебе на голову, на плечи, норовят забраться под платок и поползти, словно черви, по спине! Это страшное ощущение, когда тяжесть опускается на ноги, прижимая их и сдавливая так, что пронзает понимание – не сбежать, не выбраться! Это жестокое объятие земли, от которой груди не раскрыться, не схватить воздуха впрок! Это горькая истина – ты один на этом свете и ты смертен. Она тогда думала, что ничего страшнее не ощутит уже в жизни! Как она ошибалась. Когда земля легла на плечи и мужи руками разровняли её, мягкими барханами обложив шею, Дара довольно кивнула им и отправила в становище. А сама присела рядом, поправила замусоренную камушками и земляной пылью сеточку на тухье Шурай и улыбнулась, обещая прийти утром. Такой длинной ночи у Шурай никогда не было. Звёзды медленно тянулись по горизонту. Ветер то просыпался, колыхая ковыли, то замирал. Луна бесконечно долго плыла по небосклону. И швырялись в травах ночные жители - то мышь проскочит, то паук проползёт… И дикий ужас стучал в висках тысячей иголок – а вдруг забудет и не придёт? А вдруг в становище что-нибудь случится и они не смогут помочь? А вдруг не захотят? А вдруг?.. «Вдруг» с каждым небочасом становилось всё больше и больше. А под утро, когда измученная ожиданием, душевными терзаниями и физической немощностью, Шурай стала засыпать, то и дело роняя голову подбородком в натёртую уже земляную ложбинку, пробудилась степь. Зажужжали пчёлы, заметались птицы. То и дело приходилось с трудом разлеплять веки, вздрагивая на знакомые и привычные с детства шумы, которые теперь казались воплощением жизни, собранной вокруг неё – такого внезапно заполненного буйством и радостью клочка мира. В один из таких пробуждений она и почувствовала шаги. Всей кожей, всем ощущением земли, сдавившей тело. Шаги Старшей Матери. И её тихий голос: - «Запомни, ДоМать! Смерть побеждает лишь однажды, а жизнь – каждое утро!»...

Головаш

Головаш сидел за столиком и трогал свою новую рубашку. Белая, тонкая, мягкая! Рубашка поглощала все мысли. Её ласковые волокна ложились в пальцы такой нежностью, что сравнить её он мог только с шелковистыми шкурками юных козульчиков. Да и то пока они перволетки. Подол рубашки подгибали синие штришки вышивки, а по краям воротника сидели, словно жучки, глиняные бусины разных цветов. И такая эта рубашка была красивая, нежная и к телу приятная, что Головаш млел. Если бы он не был тщательно выкупан, он бы и не согласился надеть такое сокровище! Но тётя Наки оказалась не только доброй, но и умной и строгой. Загнала в большую комнату, что тут называли «удобной», и там познакомила с кадкой и мыльцем. Головашу казалось странным, что прямо в доме можно сидеть в тёплой воде, прозрачной, словно её никогда не целовала радуга и не грязнило глинистое дно, сверху из лейки капает дождик, а когда вода становится грязной, то можно просто вытащить из донышка кадки пробку и вода потечёт, шумя где-то под полом. Но больше всего удивило мыльце. Как из кувшинца тётя Наки плеснула на руку бледно-зелёную жижку и начала её намазывать на опричины плечи, он сперва ничего странного и не почуял. Но увидев, как потекла по груди белая пенка, похожая на ту, что по весне бьётся по камням ручьёв, то сразу испуганно вскинулся. Но тётя Наки успокоила. Нет, не опасная эта пенка, не та, от которой вода делается мёртвой, а просто - мыльце. И, чтобы успокоить, даже налила жижку в руки и дала поиграть, размазывая белёсые пузырики по пальцам. Мыльце стало первым большим событием для Головаша в новом доме. А вот рубашка – вторым. Ласковая, тонкая, белая… Головаш раз за разом поднимал подол к лицу и прикладывался щекой к мягкой ткани, от наслаждения прикрывая глаза. И, нанежившись, опускал и чинно приглаживал край. И снова поднимал. 

Белая Карга Ксана

Ксана зло усмехнулась. Сегодняшний танец юной усольки растревожил сердце, разбудил память. Всё то, что уже забылось, погребённое под толщей ежедневных забот и размышлений. То, что ушло в прошлое и, казалось, уже не сможет ранить сердце. А вот ранило! И теперь – плачь не плачь, а ничего не исправить. Эх, дали бы ей Белые возможность сейчас, такой, какая она есть, вернуться в тот далёкий день! Дали бы возможность встать на пути захватчиков, промышляющих на границах Самры в то время, посмотреть в глаза стервятникам, шакалью проклятому, пришедшему за поживой в трауром убитую деревню. И было-то их всего десятка полтора – жестоких, страшных и одичалых людей, полных жажды и греха. Ох, как бы сейчас она встала на их дороге! Причастила бы каждого благородным, в живой воде опущенном, клинком! А главаря – краснобородого лысого дядьку – обрядила бы в верёвку, чтобы медленно – пядь за пядью – опускать в болотце и смотреть, как корчится в ожидании смерти, в надежде на новый вдох! Опускала бы и поднимала, и снова, и каждый раз! Чтобы сдох от одного только страха. За убитых стариков, за осквернённых женщин, за мать, которая, чтобы избежать страшного, сама себе вонзила серп в живот… Ксана стиснула зубы и яростно тряхнула головой – снуд слетел и косицы, утяжелённые боглазами, больно ударили по плечам.

Вилин Ярий Тал

Клинок матовой полосой играл на солнце. Змеящиеся по стали чёрные линии ковки мягким узором ложились под полирующую ткань. И с каждым движением руки казалось, что металл теплеет, становится ближе и роднее. Но Ярий не поддавался на уговоры сердца поверить этому чувству и потерять сосредоточенность в работе, он уже знал, что это – искушение воина. Достаточно лишь на ноготь отступить, поддаться и довериться движению и мягкой воле металла, как клинок перестанет тебя слушать. И уже в следующий бой ладонь потеряет власть над его рукоятью. 

- Правка меча – поединок душ. Души воина и души клинка. Кто будет главным в бою? Холодный ум человека или горячее сердце руды? Это решает правка. Кто измениться после неё - тот и проиграл бой. А полировка – завершающий удар. Не сделай его должно – и враг изловчится тебя убить. Снизу это легко! Душа не дрожит, когда убиваешь снизу. Фоэма?

Ярий, не оборачиваясь, коротко кивнул наставнику. Да, душа не болит. Снизу, поверженным и придавленным чужой волей, легко распрямляться, чувствуя в себе силу праведного негодования. Распрямляясь, ты восстанавливаешь баланс. Это справедливо. Поэтому убивать легко. Тяжелее, когда ты сверху… Ярий это уже знал. В двенадцатое лето жизни отец и наставник привезли его в Каземат. Там, где красные жрецы хранят оступившихся, осуждённых на смерть, но ещё молящихся для успокоения душ невинно убитых. Там, на красной арене казни, Ярий и научился убивать. Не драться. Казнить. Рубить лежащего, сидящего, стоящего, бегущего. Любого. Только не нападающего. На то, чтобы попробовать напасть на юного вилина, душевных сил у осуждённых не оказывалось. 

Раск Тюрюк

Раск нехотя зашёл в парадную. Тут саре-лец давно уже устроил комнату достижений, на изысканно расписанных каменных пьедесталах расположив поднесённые мастеровым людом диковинки. Были тут и несколько детищ Великого Раска. Тюрюк, облокотившись на посох, устало посмотрел на них. Нет, не песенные щиты, а всего-то скульптуры, как мог бы сделать любой исправный говорящий-с-камнями. Но всё-таки именно их в Самре единогласно посчитали образцами добродетели Расков. И Тюрюк помнил, как гордился и тщеславно мнил себя лучшим из лучших. Ведь именно с его рук лилась песня, заставившая мрамор сложиться в фигуру небесной девы-воительницы Амары и её сына, Кудая, по легенде покинувших божий мир в стародавние времена, чтобы жить среди людей, да затерявшиеся среди них и пропавшие поодиночке. Ходят по земле они, ищут друг друга. А у него они вместе, рядом, словно и не расставались. Искрящаяся красотой и силой Амара, легко поднимающая меч и взмахивающая рукой, зовя за собой отважных, и юный Кудай, играющий на флейте и танцующий с игривыми ласками. Хороши! Да вот сердце уже не греют. И глаза бы не смотрели! На эту девку, наигранно героическую, на этого пацана, с весёлостью, граничащей с дурашливостью! Противно. И раск не смотрел. И сжав ладони в кулаки, отказывался слушать тонкий зов уставшего от напряжения камня. 

Вил-И-Он Тон Тал

Вил-И-Он Тон смотрел на то, как сосредоточенно двигался вокруг алтаря Хват, неловко держа спеленованного младенца. Боясь любого движения, словно наперевес взяв неведомое оружие богов, от которого незнамо, чего ожидать, но выпустить случайно из рук ещё страшнее, чем нести. И щекотала нёбо невысказанная усмешка – а, ведь, поди и сам Вил-И-Он семнадцать лет назад смотрелся не лучше! Так же боялся взять на руки крохотный комок жизни и пронести на ладонях три круга, показывая людям и небесам. С собственным мечом – да с любым оружием, окажись оно под рукой! – прошёл бы с закрытыми глазами хоть по натянутому канату, играючи, похваляясь сноровкой и удальством. А тут – всю лихость натренированного тела как ветром сдуло. Словно боги в наказание за воинскую гордыню лишили и храбрости и ловкости. И одеревенело держа сына на руках, шёл, будто на плаху – боясь и оступиться, и опустить глаза под ноги. И слова на Оглашении говорил хрипло и ломко. И потом постыдно бежал от людей, сказавшись сарскими делами, лишь бы не принимать поздравлений, лишь бы не терзать волю лишним желанием бездумно улыбаться и радоваться жизни. Но то было давно, молод ещё был, думал, что в первый раз оглашает права наследования, но будут и ещё дети, и в следующий раз, конечно, всё получится лучше. Ошибался.

Брадир Сандр

Он хмуро смотрел в степь, и казалось, что в глаза сыпануло ветром пыли. И потереть бы, да понимаешь – не пыль это и ветер не виноват. Просто вспомнилось внезапно. Тогда, в первый свой поход брадиром, всего в часе пути от оазиса наткнулись на брошенный возок с юртой. Парус был порван, мачта сломана. А под возком, в последней тени, лежали рядышком четверо. Муж, женщина и двое детишек. Один большенький, а второй – чуть побольше руки. Под высохшей грудью лежал. Молча лежал. Последний, оставшийся в живых из этого семейства. Сандр хорошо помнил, как взял на руки маленькое тельце, обвисшее тряпочкой, и понёс к воде. Бегом! Обгоняя ладори, едва тянущиеся от слабого ветра. И добежав, не сдался и, растолкав тамошних жителей, сам обмывал маленькие ручки-ножки в озерце. И ждал хотя бы стона. И губы кусал, что нет в запасе ни глотка живой воды… Беззвучного младенца забрала местная повитуха… Сандр думал, что хорошо знал степь. Её повадки. Её жадность. Но вот того раза никак ей простить не мог.