Линор Горалик, “Все, способные дышать дыхание”

Этика и этология совместной жизни.

ССЫЛКА НА ЛИТРЕС

1.“Если я говорю языками 

человеческими и ангельскими, 

а любви не имею, то я — медь

 звенящая или кимвал звучащий”

(Ап. Павел, 1-е Послание к Коринфиням)

2.“Виктор ощутил какой-то холод внутри. Какое-то беспокойство. Или  даже
страх. Словно в лицо ему расхохоталась кошка.”

(бр. Стругацкие, “Гадкие лебеди”)

Как всегда, катастрофа произошла там, тогда и так, как никто не ждал. Осыпались в прах города, поднялись сдирающие кожу с костей слоистые бури, а границы Израиля закрылись на невидимый замок - не въехать, ни выехать. Затянулись ядовитой радужной пеной моря Земли, покрылись скользкой пленкой деревья. Все животные обрели речь. 

Нет, не разум (следите за руками!), не разум. 

Рефлексия, мышление и даже культура в животных остались ровно те, которые были. Линор Горалик очень точна в воспроизведении психики животных. На фоне художественных и почти художественных книг Конрада Лоренца, Фарли Моуэта, Карен Прайор, Джейн и Гуго ван Лавик-Гудолл (и многих других) “Все, способные дышать дыхание”  выглядит вполне этологически достоверно. Многие животные, живущие с нами на одной планете, способны делать логические выводы, соотносить свои действия с “так здесь принято”; лукавить, обижаться и даже выполнять обещания. Или, когда это не наказуемо -  не выполнять. Граница между животными и нами, как-бы-уже-не-совсем-животными, заключается, с точки зрения науки, прежде всего в речи. Именно это показывают многие эксперименты не только с высшими приматами или дельфинами, но и с воронами или шакалами. 

Вынужденное отступление. Речь* - сложная конструкция, основанная в норме вещей (то есть, не на страницах книги, а _в_реальности_) на генетических предрасположенностях мозга и артикуляционных мышц. Нет зоны Брока - нет порождения сообщений, нет зоны Вернике - нет полноценного понимания услышанного. Нет артикуляции - человек может читать, писать - но не произносить слова вслух. Животные обмениваются более или менее сложными сигналами, но в основном (про китообразных уже есть сомнения) их сигнальные возможности не позволяют формировать символьную систему. Одна артикуляция, без поддержки мозга, позволяет не речь, а эхолалию, она же “попугайное повторение” - многие птицы произносят человеческие слова, если их этому научить. Ни одна птица не умеет разговаривать.

Человеческие особенности мозга уникальны. Даже обученные языку глухонемых обезьяны останавливаются на уровне двух-трехлетних детей как в вопросе понимания речи, так и в формировании самостоятельных высказываний.  В связи с этим существует достаточно тяжелая с философской точки зрения проблематика проведения уверенной границы между братьями нашими меньшими и людьми, имеющими серьезные коммуникативные дефекты; людьми, не имеющими речи или имеющими ее в сильно ограниченной форме. Носитель синдрома Каннера, не получивший серьезнейшего современного лечения, может в течение всей жизни оперировать меньшим количеством понятий, чем обученный шимпанзе. Но шимпанзе можно продать, усыпить, повязать с выбранной нами особью или взять у него генетический материал без письменного согласия (разумеется, шимпанзе во всех этих случаях может пытаться возражать). А вот продавать или спаривать людей, даже не говорящих, последние пару столетий не разрешается. 

Линор Горалик одним фантдопущением ломает последнюю границу между нами и не-нами. Речь, наша драгоценность, уникальность нашего вида, щедро выдана ВСЕМ. Всем, вплоть до насекомых. Они ведь тоже дышат воздухом, хотя и нет у них ни горла, ни легких, а трахеи расположены вообще в боках. И говорят они на страницах романа, честно сказать, хуже, чем млекопитающие или птицы, но даже они - говорят. 

Больше, собственно, в животных не изменилось ничего: слон умнее верблюда, павлин может беспардонно льстить, псы - служить в ЧОПе, а коты - сколотить бандформирование. То есть всё, как и было.  Но речь, внятная каждому, кто имеет трахеи, есть у каждого животного с момента рождения. Можете себе представить, что скажет котенок, родившийся последним - предпоследнему, застрявшему на несколько часов. 

Здесь, разумеется, остаются несколько скользких моментов. На каком именно человеческом языке говорят звери? Как получается, что человеческим детям по-прежнему надо учить язык, а птенец вполне способен внятно изъясниться, едва высунув клюв из-под скорлупы? Кто, в конце концов, обучил их всех так виртуозно ругаться?  Ведь в реальном мире речь передается новому человеку вместе с системой понятий и правил от воспитателей в процессе первичной социализации, и речь будет такой, каково было окружение ребенка. В книге Линор Горалик говорение и понимание речи никак не корректируют того, каковы были животные до катастрофы. И их словарный запас, их мысли, конструирование фраз  - по прежнему соответствуют именно тому развитию, которое эти животные имели бы без речи. Енот остался енотом, короче говоря. Но при этом енот может сказать нам, что мы ведем себя как идиоты, или предложить недорого косячок. Енотам свойственна низкая законопослушность и высокая предприимчивость: такова енотность.

Выжившие в катастрофе люди точно так же ничуть не поумнели. Люди как люди - других не завезено; служат, любят, воруют, шантажируют, мастурбируют и сходят с ума, многим и идти далеко не надо. Как-то притираются к новым обстоятельствам, к новым правилам и живут дальше. Что характерно, людей всеобщее обретение языка не задело. Кто был глухонемым - глухонемым и остался, речь аутиста или носителя Д-синдрома не обратилась в коммуникативно полноценную, а младенцы по-прежнему пищат и кряхтят. 

И вот в этих обстоятельствах происходит множество отдельных, иногда совершенно не связанных друг с другом событий. Каждое событие - зарисовка, микрорассказ со своим внутренним сюжетом. Читать эти зарисовки совсем не просто. Горалик давно известна умением загнать персонажей в ситуации, от которых затошнило бы и Чака Паланика, и она себе не изменила. Какое-то время даже кажется, что основная цель книги - это развить и отточить в читателе тонкости экзистенциального ужаса. Условно говоря, представьте себе, как Грегор Замза берет в одну лапку авоську, во вторую написанный матерью список покупок, в третью кошелек и привычно тащится на рынок, ну и все, что по дороге туда и обратно происходит. Торговки, еще не принявшие товар, подзывают его поближе, уже принявшие - отгоняют, покупатели пристраиваются ему в спину а оптовики кроют его матом, и все почему? Потому что сяжки Грегора Замзы имеют чуткий нюх на гниль, и весь рынок это знает. 

С большой вероятностью многие читатели остановятся именно на этом впечатлении и отзовутся о романе (совершенно справедливо) как о тяжелой крипоте** с ярким антисемитским душком. Звери полноценно жуткие, а то, что герои-люди в основном евреи - вроде бы логично для описываемой местности, но увы, слишком часто это их самая положительная характеристика. И, в целом, почему бы нет? Ведь существуют, например, целые жанры хоррора и нуара, и тяжелые книги или фильмы, намеренно нагоняющие мрака, вполне имеют и читателя и покупателя. И конечно, часто произведения, обыгрывающие национальные особенности, объявляются, соответственно, русофобскими или там кельтоненавистническими, хотя какая уж ненависть в тех же “На редкость бедных людях” или “Особенностях национальной охоты”?  Черный юмор хорошо подходит к нуару, почему бы нет?

Однако, мне кажется, что густой дискомфорт, в который сталкивает читателя Горалик, снова, как и в романе “Нет”, является не самоцелью, а инструментом, механизмом избавления от уютных иллюзий в начале поиска чего-то настоящего. Если “Нет” рассказывал о силе человеческой любви на фоне технологизации и обезличивания сексуальных переживаний - то чему же должно служить фоном крушение иллюзии о избранности человека в животном мире?

Остранение ситуации, выведение всего происходящего за рамки привычного сделано в романе настолько усиленно, что поневоле заподозришь - не случайно это все, не случайно. Конечно, ситуация, когда жираф может не только пнуть, но и обматерить, сама по себе нервирует.  Но ведь это только начало.

Во-первых, как уже упоминалось, дело во вроде бы написанной для русскоязычного читателя книге происходит в Израиле (точнее, на его руинах), и этому русскоязычному читателю хочешь-не хочешь приходится продираться сквозь все эти буераки от кибуца по пути к Реховоту, симулев, дорогая. Реалии, вызванные катастрофой-асоном, получают тоже ивритские названия. На каждой второй странице - новые эксперименты на грани речи и языков. “Газоз*** из речки не пить! Некошерно!” Арабские колыбельные, математичное  ивритское словообразование и все это густо обваляно в  русской суффиксации. А что поделать? Они там так разговаривают. Вдруг! Внезапно! Глоток обычной наконец русской речи - ах да, это медведица Феврония откопала в России ржавый снаряд, а медведь Петр сказал на это … впрочем, эта история закончится быстро и на удивление хорошо - и опять потянутся километрами локации, где поди разбери между Йонахимом Киршем и Даниелем Тамарчиком, кто из них говорящий, и кому какой паек полагается.

Во-вторых, в книге фактически нет персонажей, с которыми читателю можно было бы устойчиво себя проассоциировать. Гораздо чаще - такие, которых хочется придушить, и в идеале медленно. Того запаса леденящей ярости и сарказма, который автор потратила на одного Илюшу Ардельмана, бывшего программиста, Джонатану Литтеллу хватило бы на пару дивизий СС. И не то, чтобы Илья Ардельман - противнее всех. Наряду с  простительно бессовестными кроликами и козами в кадре оказываются взрослые и дети, ведущие себя так, как будто на них речь тоже свалилась пару месяцев назад, ничего не изменив в стерильно наивном подходе к жизни. Я ем - хорошо. Меня едят - плохо. Я вру - так надо, меня обманули - гевалт!

И в результате постепенно становится понятно, что степень читательского отторжения - это один из самых важных инструментов текста.  Странно ведут себя все  - ну что тут может быть не странным? Но иногда это странное как-то понятно и приемлемо (зачем неговорящему попугаю паломничество в Иерусалимский зоопарк? Ну как. Надо. Надо ведь), а иногда -  неприемлемо. “Так не играют” - говорит маленький воришка-енот и мы невольно соглашаемся. Так - не играют.

Линор Горалик словно ощупывает что-то, не имеющее в русском языке (а может быть, что и в иврите) подходящего имени, и каждое действие людей и животных, которое мы оцениваем как правильное\\неправильное, хорошее\\нехорошее, ставит опорную точку. 

Но что же это НЕЧТО? В аннотации к книге говорится про эмпатию. Но нет. Эмпатия - это чувство, переживание, а со значимостью чувств и переживаний Линор Горалик обходится весьма жестко.  Примерно первую половину книги каждый человеческий персонаж, и многие другие тоже, испытывают фоновое омерзение, прежде всего к себе самому, стыд, тоскливое недоумение, вину - причем иногда на совершенно ровном месте. Ну, думаешь, они невротики, а кто ж там не невротик? А автор, конечно, нагнетает. Нагнетает… наверное, ради саспенса и вообще боллитре свойственно… Как вдруг где-то мимоходом, пару раз, как о чем-то само собой разумеющемся - да, слоистые бури именно вот так воздействуют на психику, не забывайте пить таблетки, а то опять приложит… Это НЕ ИХ чувства. Это так, метеозависимое состояние. Не обращаем внимания.  Несколько раз проходящие сквозь кадр психологи (куда в Израиле без психологов) проговаривают, что, ко всеобщему их профессиональному изумлению, никто из выживших не проявляет симптомов ПТСР. Коварная Линор Горалик ни разу не вкладывает в уста психологов развернутое, без аббревиатуры, определение (“пост-травматическое стрессовое расстройство”), а ведь оно многое бы объяснило. Какое может быть вообще пост-стрессовое расстройство, когда стресс не кончился? Мы все в шоке, господа. Мы будем в нем еще долго. Это нормально. Не забываем чистить зубы.

И выстраивается интереснейшая посылка. То, что мы чувствуем - не имеет большого значения. Это всё не вы сами, это просто наведенка. Кому-то бурей навеяло, кому-то гормонами, кого-то в автобусе укачало. Учитывайте. Если надо - не забывайте о таблеточках… Но эмоции не в фокусе, испытываемое - всего лишь влияние внешних обстоятельств.  И для вынесения суждений о ком-то имеют значение не ощущения  - его самого или окружающих, а действия, и только они. И тогда получается, что совершенно не зря центром тяжести всей книги становится злющий, спивающийся дряхлый слон, который все свои связи с преступным миром потратил на то, чтобы нашли и спасли (вывели к людям) остро нелюбимого им медведя. Нет, слон не ждет от медведя благодарности. Он вообще не собирается с этим придурком общаться, большое спасибо. Но оставить его там, в токсичной радужной грязи, под смертоносными бурями -  слон не может. 

И потихоньку, на длинном градиенте от глубокого уважения (это правильно, но я бы так не смог) к глубокому же гневу (нельзя жить на одной Земле с теми, кто так делает) выстраивается длинная, точно откалиброванная шкала поступков. И оказывается, что естественность, законность, приятность или даже необходимость действий персонажей совершенно никак не коррелируют с местом на этой шкале. Но каждый раз мы непроизвольно судим о правоте или неправоте персонажей именно по этому измерению.

Судят они и друг друга.

Книга заканчивается убийствами. Люди убивают животных. Убивают не ради пищи или самозащиты. Это убийства от невозможности дальше сосуществовать, убийства, которые можно было бы можно было бы назвать “казнями”, будь эти казни процедурны хотя бы по суду Линча. Каждая “казнь” совершена именно за то, что именно такие животные именно в таких ситуациях спокойно проделывали миллионы лет, за то, что для них естественно. Ну, съел кого-то живьем, подумаешь. Изнанкой способности коммуницировать оказывается лишение невинности и обретение способности грешить. Так и представляешь Адама, свирепо режущего плод познания добра и зла кремневым рубилом на мелкие, очень мелкие кусочки, и Еву, ворча раздающую эти кусочки длинной очереди райских жителей. 

Познание… чего-чего? Можно ли назвать безымянную шкалу градиентом добра и зла? Было бы, может быть, и неплохо, не будь слово “добро” полностью вымыто, лишено смысла. Фактически, самой активной его формой сейчас в русском языке является слово “добряк” (синоним “хабар”): полезняшки, притащенные в личное пространство из пространства ничейного. Добро - “это то, что хорошо для нас”. Слово отрухлявело и сползло с требовательной этической детерминанты - может быть, время его и воскресит, но сегодня пользоваться им не получится. Вряд ли и  ивритское Тов, который “Мазел Тов”, сможет нам помочь - склонность людей объявлять правильным приятное и полезное вовсе не монополизирована русскоязычной частью человечества. 

Но всех ли можно, даже в рамках фантдопущения, считать способными к познанию добра и зла? Оказывается, нет. Есть животные (и люди) уровень мышления которых объективно таков, что от райского яблока нет проку, и они вовеки остаются “невинными, бесстрашными и безжалостными”****. Казалось бы, чего проще, признать таких персонажей животным миром обратно, и пользоваться старыми нормами (напомню - вязать, усыплять, перевозить, использовать в пищу), но именно тут и лежит, кажется, главная ловушка книги. Вполне дееспособных, закончивших школу людей, степень этической наивности которых не превышает уровня крольчихи Шестой Бет - в нашей реальности полно. Их… что? Тоже?...
Как быть с теми, кто является гражданином, не отличим от мыслящего существа на вид, способен (возможно) взять пару производных, но кто не умеет оценивать свои действия и действия окружающих по этической шкале? Можно ли с ними жить рядом? Как от них защищаться, если что? Стоит ли иметь с ними общее потомство? Как их, в конце концов, _пресекать_, если мы все-таки договорились, что убивать - нельзя?

Метод использовать говорящих, а порой и вовсе очеловеченных животных для отзеркаливания чисто человеческих проблем сам по себе не нов. От Рейнике-лиса до свинки Пеппы, от культового комикса Blacksad до “Зверского детектива” Анны Старобинец, вроде бы какие только аспекты человеческой жизни уже не обкатывались на “котиках и собачках”.  Фокус в том, что книга Линор Горалик делает обратное движение - не вкладывает в уста и действия животных человеческое содержание, а демонстрирует наблюдателю, насколько животны наши собственные побуждения, ощущения и порывы.  И именно хирургическая точность введенного фантдопущения делает модель удручающе реальной. Мы и они на страницах романа понимаем друг друга, но уровень сознания и мышления животных строго закреплен в пределах видовой нормы, а для людей - в пределах личной социализации и органических возможностей мозга. Мы и они в книге - именно такие, как ЕСТЬ. И оказывается, что граница человека и животного проходит вовсе не там, где есть речь или нет ее, хотя речь и мышление в целом, конечно, для человека нужны. Граница выше. И всегда есть ненулевое количество условно человеческих существ, которые с точки зрения оперирования добром и злом как кванторами выбора заметно уступают средней лошади, еноту и тем более слону. Хорошо, когда врач может описать это отставание как один из симптомов мозговой дисфункции. Но ведь далеко не всегда это так. Этическая глухота\немота может быть (и чаще всего бывает) последствием социальной запущенности. Это в романе Горалик новорожденный котенок сразу может и объяснить свое недовольство, и найти его причину, и даже объявить войну. А в реальности человек, развиваясь от мяукающего кулька до отвечающего за себя индивида, должен абсолютно всё получить из опыта других - все нормы, правила. Все слова, грамматические правила, антонимы, цитаты. Понятия и “понятия”. Винить же того, кто не социализован как следует - бессмысленно. Остается лишь вопрос - а дальше что с ними (нами) делать? И, собственно, кто будет выносить решение?

С этой точки зрения кажутся относительно безобидными проблемы признания каких-нибудь еще Других, которых полным-полно человечество. Если вспомнить, священный ужас, который испытал Виктор Банев - был вызван всего лишь рассуждающим по-взрослому подростком. За последние лет сто были официально приняты “в люди” многие, но одно дело - выписать попугаю документы и паек, другое - примириться с ним, как с гражданином. Стон недогоревшей ксенофобии слышен и без всяких говорящих животных - то пожилой российский активист обличает феминисток, считающих, что их половые органы - их собственность (я не шучу), то группа фантастов публикует антиутопический сборник об ужасах толерастии, то гои - тоже люди, то китайцы тоже люди, а некоторые считают людьми - вы не поверите - даже свидетелей Иеговы. Мы все в шоке, господа, это нормально, но не забывайте чистить зубы.
Вроде бы напрашивается вывод, что человеческими существами надо объявить всех существ, способных к добру (тому самому добру, которое познается, но не причиняется). Но как, если даже само понятие толком не определяется? И как будем отделять агнцев от козлищ? Какую линейку прикладывать к выпускникам начальной школы?

И еще худший вопрос - как, не сползая в свидетельство Иеговы, хотя бы обсуждать окончательные края шкалы правильного и неправильного? Хотя бы как заставить себя признать, что чисто умозрительно края шкалы обладают идеально выраженными качествами, а значит, абсолютное Добро и абсолютное Зло вполне мыслимы, и второе даже не слишком далеко от среднечеловеческого и среднеживотного бытования. Что может сказать раввин облитому вином змеенышу, который собирается принять Крещение? Ой, вэй, какие все же неприятные вопросы. 

Поневоле жалеешь, что не хватило осторожности остановиться на первом слое романа. Сто раз бы ходил Грегором Замзой на этот чертов рынок, чем всматриваться во встречные лица, думая, кто здесь действительно человек, а кто инсект в человечьей шкурке. И не инсект ли в человечьей коже ты сам.

Познание добра и зла - действительно проклятый дар.

Может быть, и хорошо, что пока им нагружены только те, кто обладает речью. Хотя бы обсудить можно попытаться.

*Речь -  исторически сложившаяся форма общения людей посредством языковых конструкций, создаваемых на основе определённых правил. Процесс речи предполагает, с одной стороны, формирование и формулирование мыслей языковыми (речевыми) средствами, а с другой стороны —  восприятие языковых конструкций и их понимание. (Википедия)

** Крипота:  (сленговое) термин был заимствован из английского языка "creepy", и переводится, как "жутко", "вызывающий мурашки", "вызывающий гадливость".