Томас Вулф, "Взгляни на дом свой, ангел"

"— Смотрите, — сказал он наконец, — вот книга, её написал исполин, который родился в Эшвилле, штат Северная Каролина, в 1900. Он давно уже обратился в прах, а когда-то написал четыре огромных романа. Он был как ураган. Он вздымал горы и вбирал в себя вихри. 15 сентября 1938 он умер в Балтиморе, в больнице Джона Хопкинса, от древней страшной болезни — пневмонии, после чего остался чемодан, набитый рукописями, и все написаны карандашом".

"Взгляни на дом свой, ангел" — дебютный роман американского писателя Томаса Вулфа, автора, о котором я бы, наверно, не узнал никогда, если бы не абонемент на Литресе. И это была бы большая утрата, потому что ещё ни одна книга не впечатлила меня настолько сильно.

История повествует о жизни одного странного семейства Гантов в провинциальном американском городке, если брать шире, то обо всей Америке начала двадцатого века, если брать уже, то о Юджине Ганте — младшем сыне семейства, воплощении автора в тексте и просто любопытной личности.

Но сюжет и прочее сейчас неважно, потому что роман стоит читать в первую очередь из-за стилистики (что заслуга, конечно, не только автора, но и редактора Максвелла Перкинса, воевавшего с Вулфом за каждое слово, и переводчиков Ирины Гуровой и Татьяны Ивановой, переложивших книгу на русский язык). Я никогда ещё не видел текста столь живого и образного, вызывающего желание смаковать каждое предложение, желание цитировать и выписывать отдельные абзацы.

"Упоенный воем ветра, терпящего поражение у стен дома, и громом могучих сосен, он предавался темной буре, выпуская на волю таящегося во всех людях ненасытного сумасшедшего дьявола, который жаждет мрака, ветра и неизмеримой скорости".

"Он привез с собой необъятность пустыни; гигантскую желтую змею реки, влекущей взвеси почв со всего континента; пышное зрелище груженых кораблей, вздымающих мачты над молами, – кораблей, пропитанных тоской по всему миру, несущих в себе отфильтрованные и сконцентрированные запахи земли, чувственного темного рома и патоки, дегтя, зреющих гуайяв, бананов, мандаринов и ананасов, заполняющих теплые трюмы тропических судов и таких же дешевых, изобильных и щедрых, как ленивая экваториальная земля и все ее женщины; великие названия – Луизиана, Техас, Аризона, Колорадо, Калифорния; спаленный дьявольский мир пустыни и колоссальные полые древесные стволы, сквозь которые может проехать карета; воду, которая падала с горной вершины дымящимися бесшумными извивами, кипящие озера, взметываемые в небо пунктуальным дыханием земли, бесконечное разнообразие судорог, воплотившееся в гранитные океаны, прорезанные бездонными каньонами, которые играют радугой ежечасно по-хамелеоньи меняющихся оглушительных красок, лежащих вне человека, вне природы, под нечеловечески радужным сиянием небес".

"Старый город Глостер, Марблхед, рыбаки Кейп-Кода, храбрые капитаны: вкусные просоленные имена возникали, пропитанные запахом смоленых канатов, гниющих на солнце сухих головок трески, раскачивающихся лодок, почти до бортов полных выпотрошенной рыбы, крепким лонным запахом моря в гаванях и спокойной задумчивой пустотой на лице моряка – знаком того, что он повенчан с океаном. Как выглядят волны на заре весной? Холодные чайки спят на перине ветра. Но небо розово".

К минусам можно отнести сюжет, который здесь очень фоновый, можно даже сказать, отсутствующий. Интриги нет вовсе, книга тянется очень неторопливо, иногда растягивая один миг на несколько страниц, иногда проглатывая месяцы и годы за пару абзацев, а чаще просто течёт само по себе, никуда не спеша и предаваясь многословным размышлениям. Как жизнь.

"В ясном, промытом вечернем небе, точно собственный призрак, уже повисла луна. Мимо пробежал мальчишка-рассыльный с пустым бумажным пакетом – веснушчатые ноздри раздувались в голодном и приятном предвкушении ужина, словно уже ощущая его запах. Он скрылся из вида, и на миг, когда они остановились на крыльце у верхней ступеньки, вся жизнь словно застыла неподвижной картиной: пожарные и Фэгг Сладер заметили Ганта, быстро перешепнулись и теперь смотрели на него; полицейский на высоком боковом крыльце суда оперся на перила и уставился на него; у ближнего края газона, окружавшего фонтан, фермер, нагибавшийся к бьющей струе, чтобы напиться, выпрямился, разбрызгивая капли, и уставился на него; в налоговом управлении на втором этаже ратуши Янси – грузный, толстый, без сюртука – уставился на него. И на эту секунду медленный пульс фонтана замер, жизнь остановилась, словно на фотографическом снимке, и Гант почувствовал, что он один движется к смерти в мире подобий. Так в 1910 году человек может вновь обрести себя на фотографии, снятой на Чикагской Всемирной ярмарке, когда ему было тридцать лет и усы у него были черные, и вновь, глядя на дам в турнюрах и на мужчин в котелках, замороженных в изобилии секунды, вспомнить умерший миг и искать за пределами рамки то, что (как он знал) там было; так ветеран обнаруживает, что это он сам приподнимается на локте возле Улисса Гранта перед выступлением на картине, изображающей Гражданскую войну, – и видит мертвеца верхом на лошади; или, может быть, я должен был сказать – так какой-нибудь почтенный профессор вновь находит себя перед павильоном в Шотландии дней его юности и замечает крикетную биту, давно потерянную и давно забытую, и лицо поэта, который умер, и молодых людей, и их тьютора – такими, какими они были в те недели, когда занимались по девять часов в день, готовясь к выпускным экзаменам.

Куда теперь? Куда потом? Куда тогда?"

Это история о взрослении, о детских мечтаниях и о первых разочарованиях, о поиске Незнакомца, который внутри, об эпохе, — и об утрате, сопровождающей каждый миг.

"Боже! Боже! Мы были изгнанниками в другой стране и чужими – в своей. Горы были нашими хозяевами – они овладели нашими глазами и нашим сердцем, когда нам еще не было пяти. И все, что мы сделаем или скажем, будет навеки ограничено горами. Наши чувства вскормлены нашей поразительной землей; наша кровь научилась прилаживаться к царственному пульсу Америки, которую – и покидая ее – мы не можем утратить, не можем забыть. Мы шли по дороге в Камберленде и пригибались – так низко нависало небо, а убегая из Лондона, мы шли вдоль маленьких рек, которым только-только хватало их земли. И нигде не было дали, земля и небо были тесны и близки. И вновь пробудился старый голод – страшный и смутный голод, который томит и пытает американцев, делает нас изгнанниками у себя дома и чужими в любой другой стране".

Она о духе бродяжничества, о весёлой наглости молодёжи, завоёвывающей себе место под солнцем, о знакомстве с жизнью, жестокой и красивой, о причалах, освещаемых огнями ночных кафе, из которых доносится дешёвая музыка. Я очень ценю книги, дающие пищу для ума, но эта даёт большее — пищу для духа.

"Он был преисполнен победоносной гордости. В его карманах лежало сто тридцать долларов, тяжко заработанных его собственным трудом. Он жил один, он познал боль и голод, но выжил. Старая жажда путешествий сосала его сердце. Великолепие тайной жизни наполняло его восторгом. Страх перед толпой, недоверие и ненависть к групповой жизни, ужас перед всяческими узами, которыми он был связан с ужасной земной семьей, вновь творили безграничную утопию его одиночества. Отправляться одному, как он отправился в незнакомые города, встречать незнакомых людей и уходить, прежде чем они успеют узнать его, бродить, подобно собственной легенде, по всей земле – ему казалось, что ничего не может быть лучше этого".

Эту книгу я отложил как образец хорошей стилистики, на которую стоит если не равняться, то сверяться время от времени, и всем советую ознакомиться с этим незаслуженно забытым автором.