Побег и письма

Надкушенная небесным волком луна летела над миром. Рваное одеяло из облаков и звёзд колыхалось. Небо больше не было зелёным, морок почти растаял. Лекарство помогло, и Польга, укутанная в одеяло и огромный тулуп Дроша,  - чтобы никто не заметил крылья - , шла по тропинке вслед за Иттой и Томашем. Шла молча. Холод резал ей голое горло тупым ножом. Теперь она понимала, за что древние ненавидели эферов - за морок, ломающий и крушащий жизни всех, кто оказался поблизости. Морок половозрелости. Гадость. Какая гадость! Если бы только она знала об этом, если бы только отец рассказал. Если бы он рассказал, она бы настояла тогда, чтобы Чогер отрезал ей крылья, вымолила бы... Или Ливана. Вот кого надо было уговорить. Два удара топором, и все. А теперь... 

Итта услышала отчаяние Польги и обернулась. Взгляд получился тяжелым, но другого взять было негде. 

Тогда Итта решила подбодрить Польгу словами. 

- Все будет хорошо. Мы - Гильдия. Это наша работа. 

Было ясно, что Итта сказала эти слова для себя. Польга кивнула, а Томаш неопределенно откашлялся. 

Итта поежилась. Холод лез колючими руками под тулуп и гладил тело, остужал пылающее от боли сердце. Холод отвлекал. За это Итта была ему благодарна. 

Итта вела эфера и Птицелова по тайной студенческой тропе, прочь из Туона. По тропе, по которой она ходила с друзьями бессчётное количество раз. Светлыми июньскими ночами или в ледяную пургу...

Она вспомнила, как однажды они сбежали в трактир на танцы. Вернее, на танцы намылился Эрик и позвал ее, а Эмиль пошел с ними без всякой охоты, за компанию. Вот здесь, где-то здесь Итта зацепилась за куст дикого шиповника. Так и танцевала на дубовом столе в рваном платье, за что на следующий день Эмиль ее отчитал, не зло, а скорее по-отечески нудно.

Сейчас вместо легкого синего платья на  Итте были кожаные штаны, короткий тулуп и пояс, к которому крепились меч и кинжал. Длинные темные волосы она собрала в тугой хвост. Некому больше было ее ругать, что она идет по морозу без шапки. Теперь она могла сама выбирать: мерзнуть или поступать по-умному.

Собираясь впопыхах, она думала вовсе не о том, чтобы взять шапку или лишнее одеяло в телегу. Спешно кидая в рюкзак вещи, Итта решала, что написать Эмилю. Чистой бумаги не было, в кармане рюкзака нашелся только старый эскиз чайки, которую она рисовала на борту их ялика.

Итта перевернула эскиз и написала:

"Верю, ты все сделал привильно. Будь счастлив! Люблю тебя!"

Она перечитала. Мелочный пафос! "Ты все сделал привильно..." Ну, конечно!

Итта разорвала эскиз, бросила клочки в печку. Больше у нее не было ни бумаги, ни времени.

Она уходила, так и не простившись с ним, уходила и думала, как бы все было, если бы ничего этого не случилось.

Если бы Эрик не поссорился с Ив, а Эмиль снизошёл до того, чтобы признаться невесте в своих неоправданных подозрениях. Если бы не морок эфера, то все было бы как раньше. Итта вышла бы замуж за Эмиля, а после они уехали бы жить в Туон.

Она жила бы здесь, работала в мастерской, носила длинные юбки, готовила, стирала и приносила ему очки. Он рассказывал бы ей о том, что вычитал в книгах, о талантливых и глупых студентах, о боли в плече.

Вечером она выходила бы на крыльцо, завернувшись в какую-нибудь дурацкую шаль. Проку было бы наряжаться? Эмиль все равно не обращает внимание на одежду. А если и обращает, то не говорит... Все же хорошо. Зачем говорить?

Она представила, как садится на скамейку. Красивый летний закат, в окнах общежитий уютно горят желтые лампы. Слышится чей-то заразительный, вкусный смех. Все напоминает…

Она достает из кармана аккуратно сложенное вчетверо письмо из Кивида, рассеянно перечитывает его, снова и снова. Потом раскуривает свою белую трубку… Нет, какая там трубка? Она жена профессора, а, может, даже наконец-то беременна. Курить ей нельзя...

Поэтому она просто перечитывает письмо. Еще раз. И еще. Песня написана все тем же веселым пляшущим почерком. Только песня. Ни здравствуй, ни прощай. Но в песне - все. Все, что его мучает, все, о чем он думает и не говорит прямо, в ней болит родная, зовущая ее душа. В песне гораздо больше, чем принято говорить вслух. И если бы она умела читать ноты, она смогла бы ее спеть. А так, это были бы стихи.

Она сразу выучила бы их наизусть, но читать написанные его рукой буквы, чувствовать его запах, идущий от бумаги, было бы куда мучительнее и прекраснее.

Так бы она и жила, если бы все было по-старому…

- Ты как? - осторожно спросил Томаш, видя, что девушка углубилась в собственные мысли и сбавила шаг. - Позволь спросить. Я знаю вас четверых не так давно. И этот вопрос мучает меня. Да и Польгу. Он, как говорится, висит в воздухе, мимо не пройти. Почему вы с Эриком не вместе? Я имею ввиду - раньше... С самого начала...

- Мы вместе, - Итта кинула на Птицелова дерзкий, многозначительный взгляд. - И с Эриком, и с Эмилем.  Остальное - мелочи. Условности. Кто с кем спит или не спит.... Это вообще неважно! - Она поняла, что сейчас сорвётся на крик, что не выдержит. Она говорила с собой. Спутники были только предлогом. 

Она замолчала на полуслове, собирая внутри себя жалкие остатки мудрости, а потом добавила тихо и доверительно:  

- Берегите любовь, Томаш. Просто берегите. А в остальном я вам помогу.

На этот раз Томаш не отвел взгляд, не покраснел и не смутился. Он просто коротко кивнул и больше ни о чем не спрашивал.

Вскоре они вышли на восточную дорогу. В условном месте, на обочине, возле трех сосен, их нетерпеливо ждала замерзшая кобыла, запряженная в хозяйственную телегу. Это было лучшее, что Дрош смог добыть за такой ничтожный для побега срок.

(Ближе к концу второй книги, всем по 23 года) 

Вообще, в это время года надо только драму писать. Карнавал пока не идёт категорически.