Здесь тоже есть основы и стандарты (продолжение)

28. Главная особенность оптимального изменения

          Нужно ещё раз обратить внимание вот на это очевидное, но постоянно упускаемое из виду (например, мною самим) обстоятельство: сочинение худ.произведений как форма игры в необычным образом затруднённую человеческую жизнь всегда моделирует столкновение, противоречие, конфликт именно с чем-то привычным, именно с чем-то хорошо освоенным.

          Противоречащее же непривычному, плохо знакомому — пусть даже объективно и связанному с людской жизнью — никогда не вызывает любопытства. То есть включения ориентировочного, познавательного инстинкта.

          Что из этого следует? Из этого, напоминаю, следует естественный вывод, что феномен, изменяемый при помощи подстановки новых и непривычных черт на место старых и привычных, нельзя преобразовывать слишком сильно. Иначе изменяемый феномен не сохранится как знакомый. А потому сразу потеряет привычность, понятность и, значит, любопытные черты, познавательную привлекательность.

          Например, если начать рассказывать про гроб, являющийся, во-первых, средством для массового захоронения ушей, во-вторых, по размерам меньший этих ушей и к тому же имеющий мясисто-кожистую консистенцию, в-третьих, закрывающийся на клейкую жидкость и на пасть, а вдобавок живой и хищный, состоящий из одной части и окрашенный в прозрачный цвет — то нормальный слушатель вполне резонно возразит, что ему рассказывают, несомненно, вовсе не про гроб, а про какую-нибудь амёбу-ухоедку, больше всего подходящую для скучных учёных исследований. И что он, слушатель, вообще не понимает: с какой стати эту амёбу выдают за гроб?

          То же самое явление: слово "руссказ" (здесь в слове "рассказ" радикально изменён всего лишь один элемент) сойдёт для сельской местности в качестве каламбура. Каламбуром можно считать и слово "рассказка": здесь у слова "сказка" пустота в самом начале заменена на обычную приставку "рас". Но вот слово "руссказка", которое содержит сразу два описанных выше изменения — это уже не каламбур, а непонятно на что претендующая и потому жалкая ерунда.

          То же самое явление: слово "гореец" — намекает сразу на корейца и на горца. Слово "эпикореец" намекает сразу на корейца и на эпикурейца. А на что намекает слово "эпигореец"? Ни на что, увы.

          Вернусь к упущению Г.Альтова, которое заметил Б.Вашингтон. Альтов, напоминаю, написал такие слова:

          "Предложите людям придумать фантастическое растение — и 10 человек из 10 обязательно начнут видоизменять цветок или дерево, то есть целый организм. А ведь можно опуститься на микроуровень: менять клетку растения, и тогда даже небольшие изменения на клеточном уровне дадут удивительные растения, которых нет и в самых фантастических романах..."

          Очевидно, что читателя здесь настраивают отходить как можно дальше от осторожных и тем более от стандартных изменений: ведь они явно осуждаются. То есть здесь имеет место нацеливание читателя делать как можно больше максимально неожиданных изменений.

          При всём при том, что изначально поставлена следующая цель: придумать фантастическое растение. Иными словами, пусть хоть и фантастическое — но всё-таки именно растение. А не животное, не последовательность, не бег, не эмоцию и т.д. Однако слишком многочисленные и радикальные перемены запросто могут превратить изменяемое растение в бесспорное нерастение.

          Так что ещё и ещё раз: для нахождения правильных, оптимальных неожиданностей никогда не следует отходить от привычного слишком далеко. Нужно всегда сохранять тесную связь с хорошо известным. А наиболее тесной данная связь оказывается в том случае, если, как отмечалось, изменению на противоположный подвергается всего лишь один параметр. То есть все другие параметры должны оставаться прежними, нетронутыми.

(Продолжение следует)