Кусочек треша

Последний рывок. Последняя глава из новеллы про Эрика. Я думала, не доживу. 

Хотела успеть до нового года. Почти уже все. Но там правок ещё громадье.

Покажу маленький кусочек треша...

***

Пострайся разлепить веки, сукин сын! Ну! Где ты вообще?

Он открыл глаза.

Высокий потолок в серых поддтеках поплыл, а к горлу сразу поднырнул желудочный сок. Эрик сглотнул желчь.

Просторный потолок и белые стены сложились в сознании с запахом крови, лекарства и накрахмаленных простыней. 

Он медленно повернул голову, чтобы разглядеть попавший в поле бокового зрения объект, и понял, что это кровать, а сам он лежит на брошенном на пол матрасе. С края кровати свисает чья-то рука в окровавленных повязках, черные от грязи пальцы чуть подергивается прямо перед носом Эрика. 

Значит, он в госпитале. В его, сука, госпитале. Эрик мысленно показал судьбе неприличный жест.

- Пить… - хрипло пришло от кровати. - Пить…

Эрик пошевелил руками и разбитые локти отозвались резкой болью. 

Он он все равно заставил себя сесть, осторожно, с трудом опираясь на ладони.  

Тоже страшно хотелось пить.

Он попробовал сказать: “Ща, отец!”, но сухой язык не послушался. 

На нем были только больничные штаны. Сколько он таких перевидал за лето, и вот - примерил. Твою ж! 

Вместо лица чувствовался один сплошной синяк, живот и руки - все в гематомах. 

Сильно болел бок, и при каждом вздохе резало грудину, из чего Эрик сделал вывод, что у него сломаны ребра. Ведьма! Вот ведьма! Идиот! Придурок конченный! Дебил… Дернул его леший переть с золотом через город. А с другой стороны - как ещё? Надо было сидеть в бричке и ждать, пока откроют мост… надо было...

Голова раскалывалась, он поднял руки, ощупал опухшее лицо. На голове была повязка. Значит пробил, когда упал на мостовую. Да, вот тут, шишка и мокрая вата. До крови пробил. Ссссука!

- Пить.. - свисающая рука сделала хват пальцами, точно ее владелец брал в горячечном бреду полный родниковой воды стакан.

Эрик ухватился за ножку кровати и поднялся. 

Голова закружилась. Он постоял с закрытыми глазами, прислонившись к стене, а когда слегка отпустило, снова открыл глаза.

Большая палата, два высоких, распахнутых окна. День или утро. Снаружи по прежнему жаркое лето, пасмурная духота.

А палате хирургического вместо положенных (Ричка не раз говорила) двенадцать кроватей - шестнадцать. И матрац, для него - идиота, не помещающегося на больничную койку. 

В тесноте, в потном, пахнущем гноем и кровью помещении, кто в сознании, кто без, кто молча, кто стеная, лежали изувеченные мужчины. 

Откуда их столько? Что произошло?

Он стоял и смотрел, потрясенный абсурдностью и при этом обидной, ужасающей реальностью происходящего.

Откуда-то он знал, что это больше не сон, не причуды его разбитой головы. Тут, в этом мире, любая гнусность происходила взаправду.