О Царе Горохе и о смерти Тарелкина

Ректор Московского университета Алексей Васильевич Болдырев был вне себя от гнева. Ещё бы! Во вверенном ему вышнем учёном сословии, для преподавания наук учрежденном, вместо положенного благочиния и благолепия обнаружилось такое!

Алексей Васильевич с ненавистью посмотрел на самодельную брошюру, на титульном листе которой было написано каллиграфическим женским почерком с прихотливыми завитушками "О Царѣ Горохѣ". Эта брошюра распространилась по университету как дурная болезнь, подрывая уважение к почтенным профессорам, а также к издателям журналов. В ней, как в кривом зеркале, без должного почтения и такта, изображалось заседание историков, философов и эстетиков, обсуждающих существование царя Гороха.

Вздохнув, ректор открыл заложенную страницу и прочитал несколько строк.

"Первый моментъ сего быта, есть Пантеизмъ; вегикулъ, рычагъ сего момента, есть заскорузлое чувство витальности; здѣсь человѣкъ плотенъ, онъ возгнетаетъ костеръ восподнимающій душу горѣ всѣмъ существамъ духовнымъ и вещественнымъ, хлещетъ ощущеніями: сюда я причисляю Вишну, Кришну, Помону, Лотосъ, Изиду и проч."

Очевидно, эта высокопарная фраза пародировала Николая Ивановича Надеждина, ординарного профессора по кафедре теории изящных искусств и археологии, а также издателя журнала "Телескоп". Алексей Васильевич представил себе близорукое лицо Надеждина, его одухотворённых взгляд, как будто не от мира сего, и, против воли, улыбнулся.

Николай Иванович Надеждин.

Раскрыв брошюру в другом заложенном месте, ректор пробежал глазами отмеченный абзац.

"Народныя преданія — первый источиикъ лѣтописца, камень преткновенія для критики — всегда облечены туманомъ аллегорій, сквозь который трудно провидѣть и проницательному взору историка. Воззрѣнія нашего времени, стремящіяся къ разрѣшенію неразгаданнаго, нерѣдко попускаютъ заблуждаться юному уму и предають его мученіямъ мечтательности, иерѣдко самые очевндные анахронизмы принимаютъ за подлинные; нерѣдко самое нелѣпое облекается въ ткань достовѣрности; но при сихъ ошибочныхъ воззрѣніяхъ, принявшихъ договоры Игоря и Олега, Русскую Правду и Несторову Лѣтопись за факты (но объ этомъ послѣ), опытность слѣдуетъ вѣрной стезѣ: съ пламенникомъ критики она входитъ въ лавиринѳъ сказаній, циркулемъ точности измѣряетъ дедалы преданій и мѣрою сомнѣній пересыпаетъ груды баснословій."

С этим тоже понятно. Очевидно, автор сего пасквиля поддразнивал Михаила Трофимовича Каченовского, известного своим скептическим отношением к древним легендам Отечества. И ведь не убоялся обидеть декана словесного отделения, заведующего кафедрой истории, статистики и географии Российского государства!

Михаил Трофимович Каченовский.

Но больше всего Алексея Васильевича встревожил фрагмент, заложенный в брошюре листком с жирным восклицательным знаком.

"Миѳическое сродно человѣческому духу. Видя и чувствуя явленія въ физическомъ мірѣ, человѣкъ ищетъ причины оныхъ въ природѣ, творитъ Демоновъ, Ѳебовъ, Юпитеровъ, Дріадъ, Нимфъ. Онъ олицетворяетъ силы природы: такова миѳологія Индусовъ, Египтянъ и первобытныхъ Грековъ. Но когда прейдетъ средостремительное направленіе, когда человѣчество приближится къ центробѣжному, когда кончится предлежательное бытіе и начнется подлежательное, тогда человѣчество проявляеть идеи въ о́бразахъ, отвлечеииыя поиятія дѣлаются Кадмами, Нумами, Тезеями, Зердустами, Гостомыслами. Одинъ индивидуалъ совключаетъ въ себѣ всѣ возможныя понятія, болѣе или менѣе относящіяся къ существу его. Сіе воззрѣніе, преимущестиенно господствующее въ Германіи, приноситъ благодѣтельные плоды въ фактическомъ и идеалистическомъ, историческомъ и философскомъ."

Судя по философскому настрою и показному германофильству, подразумевался Иван Иванович Давыдов, заведующий кафедрой красноречия, стихотворства и языка российского. Лет восемь назад лекция Ивана Ивановича по философии привела к упразднению кафедры философии в университете. Но не это тревожило ректора. Давыдов был человеком мстительным и любые выпады против себя запоминал, чтобы ответить на них сторицей при удобном случае.

Иван Иванович Давыдов.

Тут в дверь ректорского кабинета робко постучали из приёмной. Разрешив войти, Алексей Васильевич увидел своего секретаря, соискателя должности адъюнкта по кафедре восточных языков Ивана Сидорова.

— Ваше высокоблагородие! К вам Михаил Трофимович. Примете-с?

— Извольте!

Михаил Трофимович Каченовский выглядел встревоженным. Его благообразные седые волосы казались всклокоченными, чего ранее Болдырев никогда не отмечал. Кинув быстрый взгляд на ректорский стол и приметив там злосчастную брошюру, заведующий кафедрой истории, статистики и географии сразу перешёл к делу. Он положил рядышком книгу, от которой ещё пахло типографией. Алексей Васильевич посмотрел на титульный лист: "История. Первая часть введения: Идея, содержание и форма истории". Чуть ниже было напечатано мелким шрифтом: "Соч. К. Лебедева".

— Вот-с, извольте полюбопытствовать, Алексей Васильевич. В сей монографии попался мне лист известной сатиры.

И Каченовский раскрыл книгу в нужном месте, где лежал сложенный вдвое лист самой дешёвой писчей бумаги петергофской фабрики. Взяв его в руки, ректор брезливо развернул и прочитал строки, написанные мелким мужским почерком:

"Милостивые Государи! мнѣ кажется подавать голосъ можетъ не всякій. Иной кричитъ и невольно заставляетъ повторить слова баснописца:

«Ай моська, знать она сильна,
«Коль лаетъ на слона!»

Говорить свое мнѣніе позволяется не косичкину, не самоучкѣ, но тому, который извѣстенъ своими твореніями и котораго творенія раскупаются: ибо раскупаютъ только достойное. Кто что ни говори, а цѣна денежная безразлична съ цѣною критики! Но мы вндимъ, что раскупаютъ и дурныя, т. е. дешевыя (что́ дешево, то гнило) творенія, въ 25 рублей рукопись. Не такія творенія разумѣю я подъ именемъ хорошихъ: въ хорошихъ твореніяхъ должно различать фасонъ… Да, фасонъ есть тайна созданія. Я и Мой Товарищъ, давно соединенные узами дружбы на оболочкахъ и въ предисловіяхъ, въ изданіяхъ и критикахъ, въ барышахъ и накладахъ, Мы идемъ своею дорогою и не слушаемъ всѣхъ людскихъ бредией."

Коченовский дождался, пока ректор оторвётся от чтения, и, чуть смутившись, добавил:

— Мне знаком сей почерк. Автор книги и сочинитель сего памфлета суть одно лицо. И лицо сие понеже готовится к магистерскому испытанию. Как ни хотел бы я оставить всё в тайне, не сообщая вам, но шила в мешке не утаить. Некоторым достопочтимым членам Совета уже известно то же, что и мне.

Задохнувшись от гнева, Алексей Васильевич несколько мгновений даже не мог ничего сказать. Чуть позже, отдышавшись, он произнёс:

— Михаил Трофимович! Покорнейше прошу вас отыскать этого Лебедева и препроводить ко мне. Я постараюсь уладить сию конфузию без лишнего шума...

Вот так или примерно так российская историческая наука лишилась вдумчивого исследователя. Кандидат Лебедев после беседы с ректором больше никогда не смел появляться в Московском университете. Ему пришлось поступить на службу в Военное министерство. Когда четыре года спустя он попытался издать цикл статей "Русские письма", выяснилось, что ему не забыли сатиру о Царе Горохе и на все его литературные опыты начальство смотрит крайне подозрительно. Сам военный министр отказался дать разрешение публиковать хоть что-либо, вышедшее из-под пера Лебедева.

Перейдя в департамент министра юстиции, Кастор Никифорович Лебедев смог сделать неплохую карьеру. В 1842 году его назначили начальником отделения по уголовным делам. С 1848 года он стал обер-прокурором 1-го отделения 6-го департамента Сената, затем служил по уголовному департаменту Москвы и Петербурга. В 1856 году Лебедев был назначен директором канцелярии министерства юстиции. С 1 января 1864 года его сделали сенатором по уголовным делам, а в 1868 году — сенатором кассационного департамента. Он дослужился до чина тайного советника.

Интересно отметить, что Кастор Никифорович Лебедев составил по личной просьбе министра юстиции Панина записку, где в сжатой форме проанализировал все аспекты дела Сухово-Кобылина и сделал вывод, что убийство Луизы Симон-Дюманш совершили её слуги и что новое расследование не приведёт к открытию новых фактов и к дознанию истины. К сожалению, эта записка, датированная 25 августа 1853 года, не была приобщена к делу, в результате чего Сухово-Кобылину пришлось претерпеть и новый арест, и церковное покаяние "за прелюбодейную связь". Сам Александр Васильевич Сухово-Кобылин крайне неприязненно относился к Лебедеву, считал его одним из главных виновников своих бед и даже вывел его в пьесах "Дело" и "Смерть Тарелкина" под именем Кандида Касторовича Тарелкина.

Портретов Кастора Никифоровича Лебедева не сохранилось.

Василий Андреевич Тропинин. Портрет Александра Васильевича Сухово-Кобылина. 1847 год.

Владимир Иванович Гау. Луиза Симон-Деманш (?). 1847 год.