Цалую тебя, Христина. Твой Миколай

На контрольной платформе продолжились проводы. Ротмистр царственным жестом распустил строй голодного воинства и обратился к новоиспеченным мученикам.

– Писать умеете? – получив утвердительные кивки хмельной Тур-Ходецкий, которого начало накрывать выпитое, предложил всем налить, а затем распорядился принести бумагу и карандаши. – Пишите родным, на случай если отдадите жизни во славу и спасение Родины. Отчизна должна знать своих героев. 

– Осмелюсь донешч, пан ротмистр, что мне писать некуда, – сообщил пан Штычка, – я по такому разе вроде как круглая сирота.  Да и опасное это дело - писательство. Вот Млечинове до войны был сиротский приют, а инспектором там служил пан Келижек. Не знаете его случаем?

– Нет, – наивно произнес сиятельный конник.

– Жаль. Очень известный был человек. В сентябре случайно ударился головой и придумал стать известным писарцем. Что бы, стало быть, денег заработать. Открылась у него невероятная тяга к сочинительству. На неделю по триста листов бумаги исписывал. Попишет, попишет да отправит в цензурную управу. Те ему в отказ: вроде как – не можем ваш почерк разобрать, пан добродий. Он им все поправит печатными буквами и взад высылает. Они ему культурно так отвечают:  У нас таких сочинителей как блох на собаке. Все пишут и пишут. И все нам шлют, холера мац, рази их в дупу! Он их, стало быть, спрашивает, цо делать-то? Они ему – так чтобы со слезой было.  Что бы там, про призраков, про инвалидов каких было чего, чтобы народу нравилось! Он смекнул как это сделать: в кабаке нашел книгу, вроде как про призрак ходит по Европе, да и дал сиротам переписать. Еще и сказал, если не перепишут аккуратно, он им порции в обед снизит. В общем весь приют ему писал. А закончилось, знаете чем, пан официр?

– Чем? – обреченно поинтересовался пан Станислав и выпил. 

– Забрали его сыскные, лопни мой глаз. Та книжка, что сироты переписывали, оказалась вредной пропагандой. Вроде даже как манифест это был. Его арестовали и в тюрьму посадили, за агитацию.

Заглянув в светлые глаза отставного пехотинца, ротмистр не нашелся что ответить, потому глупо поинтересовался знает ли Леонард «Вспомни мамины колени».

– Никак нет, пан командир!

– Жест зле. Скверно.

Пока они беседовали. Бывший поездной повар принялся писать. Он помуслил химический карандаш, наморщил лоб и зашевелили губами, проговаривая каждое слово про себя:

«Дорогая Христина! Если ты получишь это письмо, знай, что с войны я не вернулся. А погиб как герой на защите Родины. Как только ты это прочитаешь, дуй к Лешеку в Отвоцек и набери у него в амбаре тараканов, сколько сможешь...»

Прервавшись на этом моменте, огромный санитар нахмурился, размышляя как сообщить жене самое главное. Поджал синие от карандаша губы, затем бросил косой взгляд заплывшим глазом на молчавших провожающих и дописал:

«Я тебе потом все объясню. Целую тебя, Христина. Твой Миколай».

Довольный своей хитростью он аккуратно сложил листик в конверт и поднялся. 

– Готов? – спросил, наблюдавший за ним хорунжий. В ответ санитар шмыгнул носом и мрачно кивнул. 

Будущим мученикам во славу Католической церкви и Отчизны вручили по дрянной винтовке Лебеля, Пшибылу к тому же совершенно негодную, с погнутым стволом и отправили на совершение подвига.

Наблюдая движение двух темных фигурок к поросшей кустарником лощине, его благородие ротмистр Тур-Ходецкий торжественно произнес:

–Лецац орли Ржечи Полполитовой!

Спотыкающиеся о кротовины коварно лежавшие под девственным снегом польские орлы тихо ругались. Идти им было очень неудобно. К тому же у Пшибыла от страха начались нелады с желудком, и он пустил на прощание гулко раскатившегося по зимнему лесу бобра.