Отрывок из словески

Безотносительно чего-либо, в контексте размышления о конструктивности

Оказавшись в чулане, Ринго́ понял, что его колотит, как будто вернулась лихорадка. Слишком сильно было потрясение, слишком велик контраст между спокойствием нынешнего утра и тем ужасом, который он испытал потом. Ужас при виде полуживого Матье-сэнсея сменился тоской от осознания неизбежной новой встречи с палачом. Это было ясно и неотменимо, поскольку он был несомненно виновен. В том, что он японец. Этого не изменить. И в том, что он не христианин. И этого тоже не изменить. Но наконец-то этот огромный костлявый монах объяснил ему его вину, ту самую, за которую бил его палач еще в ноябре и которой он тогда не мог понять, потому что не знал языка. Теперь он понимал. В этой вине стоило признаться.
Он не рассчитывал на снисхождение. И еще считал, что незачем было впутывать в это Родориго.
Только жаль было усилий Матье-сэнсея, который вчера вернул ему тело. Вчера он работал много часов, с бесконечной любовью и уважением позаботился о каждой его, Ринго, измученной связке и мышце. Это порой было почти нестерпимо больно, но это была правильная боль. Боль роста... И правильно было, когда он, всхлипывая, впивался зубами в угол тюфяка на скамейке, на которой лежал, — а Матье-сэнсей уговаривал вполголоса «потерпи, Рин-чан».
Матье-сэнсей еще молодой, младше его раза в полтора, но это не было фамильярностью или тем пренебрежением к узкоглазому дикарю, которое так неприкрыто сегодня демонстрировал тот, кого звали братом Алонсо. Отношения врача и пациента особые, это почти родство... А результат труда врача это искусство и чудо. И Ринго чувствовал себя самого произведением этого искусства.
И вот уже очень скоро его изувечат и уничтожат, в этом нет сомнений. За то, что он японец, и это так, и в этом он определённо виновен.
Всё это еще будет, но пока он еще жив, разве что едва ли уже ему когда-нибудь доведётся еще явственнее ощутить, что такое быстротечность бытия. И пусть это он сам то дерево, которое сегодня цветёт, а завтра будет срублено.
«Наверно в прошлой жизни я много грешил, — подумал он. — очень много. И ты и в этой согрешишь, Рин-чан, если сейчас развесишь сопли и никак не успеешь отдать должное искусству Матье-сэнсея».
В чулане была глухая темень, не то, чтобы холодно, но и не тепло. Пахло какими-то травами. Вытянув руку, Ринго шагнул вперед и шага через три уперся рукой в стену. Ведя рукой по шершавому камню, пошел вдоль стены. Так, угол... еще угол, ага, дверь... ещё угол... под ногами что-то валяется, кажется мешок с травой, ага, вот и мебель... последний угол. По его подсчётам, комната была не очень маленькая, дзё на дзё, примерно шесть татами. Достаточно. Он разулся и снял сюртук, наощупь нашел давешний мешок у правой стены, сложил вещи на него и вернулся в центр комнаты. Покрутил руками, размял ноги и опустился в сэйдза, посидел, глядя широко раскрытыми глазами в темноту и медленно поклонился. Выпрямился — и откуда-то из недр памяти услышал музыку. Представить в руке веер, а на плече «дочку звездочета» не составило труда.
Танцуя в темноте, он потерял счёт времени. Он не думал, устал ли он, может ли сделать следующее движение — просто делал. Ката всплывали в памяти сами собой. Когда он закончил, он нашел себя лежащим в темноте посреди пахнущего травой чулана. Лицо почему-то было мокрым, а в груди были покой и пустота. Он мог танцевать, это была его благодарность Матье-сэнсею. И что поделать, если это оказалось слишком поздно.