Эрмитажная сказка

Раз в месяц писатель С. «брал Зимний». Не так, как грубые, пьяные матросы в октябре семнадцатого, а пла­номерно, раз за разом. Точно входящий в супружескую спальню муж. Каждый раз он брал Эрмитаж с нежнос­тью и упорством, удаляясь затем с чувством исполнен­ного долга. Стены Зимнего дворца давно запомнили странного посетителя, являвшегося регулярно каждый первый четверг и вышагивающего затем по залам глав­ного в Питере музея. 

Подобно тому как барон Мюнхгаузен вставал с посте­ли с непременным намерением совершить подвиг, как христиане берут на себя добровольное обязательство чи­тать по главе Евангелия в день, С. добросовестно и обыч­но в отличном расположении духа в любую погоду, муча­ясь от вынужденной человеческой близости в обществен­ном транспорте, заслоняясь рукой от ледяного ветра, пе­ремешанного с дождевыми каплями и осколками зерка­ла, разбитого троллем, шел к своей цели. 

Раз в месяц год за годом он восходил, воспарял по бе­ломраморной лестнице, походя или церемонно здорова­ясь с беломраморными богинями. Богини тоже были раз­ными. Со многими из них у писателя сложились особен­ные доверительные отношения. Так что ни богини, ни уважаемый прозаик давно уже не обижались на некото­рую разрешенную в среде своих фамильярность. 

«Ан не закрыли в этом году окна должным образом, непорядок. Нерадение!» — придирчиво приглядывал­ся к рамам С., трогая большим шероховатым пальцем не тронутые замазкой щели. 

«Пустое, — чревовещала белоснежная Ника, — сквоз­няки и сырость вредят картинам. Да вот еще, возмож­но, снова простудится бабушка, уже сколько лет грею­щая стул в углу». 

«Бабушка! Да ты, должно быть, выжила из ума, под­руга. Слышали! Бабушка. Сразу видно, что создатель не наделил тебя и каплей наблюдательности и ума. Ба­бушка! Каково?! — весело вступала в спор крутобедрая Мнемозина (откуда она взялась в Эрмитаже, не из Лет­него же сада прилетела потолковать о жизненных пе­рипетиях), — бабушка… А вот умеющие мыслить и под­мечать детали люди скажут тебе, что еще совсем недав­но на этом самом стуле сидела отнюдь не старушка, а похожая на букетик незабудок юная девушка, только­-только закончившая искусствоведческое отделение.

Когда ее не станет, когда ссохнется человеческая кра­сота, перетекая в картины и статуи, на месте старой со­трудницы музея, на этом самом стуле, на котором про­шла ее жизнь, появится букет незабудок». 

«Могу ли я, Ника Аптерос, помнить какую-­то девуш­ку, перетекающую в бабушку? Ее красота, молодость и радость рано или поздно перейдут в нас, если только уважаемый сочинитель не сочтет нужным сохранить их в стихотворении или эссе. Ну что? Так и будете любо­ваться на мраморную, не знающую целлюлита наготу или же напишете пару строк о спящей в углу старушке?» 

«Может быть, и напишу, — пожимает С. плечами, — хотя…». 

«К чему писать о бренном, когда есть вечное? Ус­кользающая красота может протечь сквозь пальцы, не оставив и следа воспоминаний. Нет смысла воспевать обыденное и каждодневное — все равно оно исчезнет, обратившись в прах. Останется только…» 

Писатель застыл на месте, боясь спугнуть летающий над ним призрак мудрейшей Мнемозины. 

«Останется и не канет в Тартар, не достанется мраку, не исчезнет в суете веков то, к чему человек приклады­вает частичку своего сердца, — принялась за поучения старая труженица Мойра, — то, во что он верит всей ду­шой. И бабушка-­девушка — прекрасна, потому что отдала свою молодость и жизнь Эрмитажу. Умерев, она будет веч­но жить в его стенах, пока стоят эти самые стены. 

Сохраняют частичку жизни художники и скульпто­ры, продолжающие жить через свои произведения. Пи­сатель постепенно истончается, списывается как каран­даш, переходя в строки. Вензеля, закорючки, строгие компьютерные дорожки — если в них есть душа, то они — суть продолжение жизни, шаг к бессмертию. 

Люди привыкли думать о каретах и паланкинах, сан­далиях и плащах, об оружии и месте, где можно отдох­нуть после работы или долгого пути, об очаге и похлеб­ке. Но кроме вещей необходимых есть и иные, те, что на первый взгляд кажутся ненужными, а на самом деле… Картины и изящные вазы, дорогое оружие и украше­ния, созданные ювелирами, — все то, что хранит в себе тепло жизни и любви уже после смерти создавших их мастеров, — все это пропуски в вечность. 

Стяжая блага от суетного, получишь лишь сиюми­нутный выигрыш. Халкос — медный грошик. Купишь на них маленький двойной или пирожок с сомнитель­ной начинкой. Проглотишь — и всё. 

Служи вечности и воздастся тебе от людей грядуще­го, верь мне!» — голосила мраморная Мойра, ловко кру­тя в руках шустрое веретенце с суровой ниткой писа­тельской судьбы. 

«Хотя бы шерсть пряла стерва, к зиме дело, — подумал было С., но тут же осекся. По уму для пиита тетка должна была тянуть тонкую шелковую нитку. Для Пушкина шелк — хоть для основного полотна, хоть для вышивки. Для Набокова. … Нет, суровая нитка — стало быть, прочная, грубая, неизящная. Ну да ничего. Протрутся шелк и бар­хат, батист и вельвет — все что угодно, но суровая нить — в последнюю очередь. А ничего, судьбу мне спрядет ста­рая зануда, полотно соткет, а потом нужно будет непре­менно проверить, чтобы двойной шов сделала. Главное проследить, а то потом намаешься…».

«Слушай меня, смертный…», — гнула свое Мойра. 

«Свои бы мысли все передумать, — отмахнулся пи­сатель, — смертный. Вот именно что смертен! Времени в обрез. И еще столько всего сделать нужно, а она…» 

«Не смей отворачиваться от меня — богини судьбы! Ну хотя бы посвящение прими. — Мойре сделалось не по себе оттого, что впервые ею пренебрегли, да еще кто, не какой-­нибудь простой пахарь или кузнец, которые и сами, лучше любых богов наперед знают свою судьбу, потому как все судьбы их похожи, точно черенки от ло­пат, а вроде как вполне приличный, респектабельный дядя, мыслящий, можно сказать, культурный, и вдруг такое. — Ты что же, совсем в судьбу не веришь?» 

«Почему не верю? — С. остановился, по привычке зачесывая назад сбритые недели две назад волосы. На сте­не его двойник повторил жест, тряхнув густой длинной гривой. — Просто, вы же плетете все по старинке, ткете на станках далекого прошлого, кроете по вышедшим из моды лекалам, а мне надо…», — он махнул рукой. 

— «Инженер человеческих душ! Ишь ты, — зашипе­ла Горгоной Мойра, — по старым лекалам… видали! Да где же это видано, чтобы смертный избежал участи идти от рождения к смерти, шаг за шагом, от капли, личинки, зародыша, чада — к сокровищнице своей жизни? Что­ бы расцвести дивным цветом, сбросив лепестки желаний. И обессиленному, утомленному жизнью и любовью улечь­ся в манящую долгожданным покоем могилку? 

У тебя же все не так, все не как у людей. Хочешь начать с середины? Хочешь без проволочек стартовать? Будучи зрелым мужем, начать жить сызнова? Начать от центра, а не от края, как все людишки? Что же, будь по­-твоему! — Она захватила кривыми зубами суровую нить и, пере­кусив ее в двух местах, отбросила в сторону кусок жиз­ни, быстро связав готовые вырваться из ее старческих рук два обрывка. — Итак. Смотри и слушай. Слушай и внимай. Ты родился только сейчас. Сколько тебе? Со­рок? Больше? Не перебивай, пока остальные нитки не разорвала да, растерзав, к богам подземным не забро­сила. Ух, и довел же ты меня! Ох и рассердил. Ты нач­нешь жизнь с этого дня, начнешь со всем приобретен­ным ранее опытом, со всеми потерями, невзгодами и болезнями, какие успел набрать. 

Сегодня ты пойдешь на старт. И чтобы шел вверх! Хо­чешь не как все люди, хочешь с середины — будет по­-тво­ему, только уж не плачь. Друг плечо не подставит — нет больше у тебя друзей! Прошлое оторвано и перечерк­нуто. За спиною ни крыльев, ни котомки. Ногами, сво­ими ногами по земле­ матушке иди. А ну, пшел отсюда! Что сказать нужно?» 

— Да пошла ты! — С. досадливо повел плечами. Кры­льев действительно не было. А ведь могла, хотя бы ради чистого эксперимента. Богиня… м­да. 

— Чего-­чего? 

— Спасибо, — он улыбнулся. И вдруг, резко крута­нувшись на месте, вырвал веретено из рук не успевшей отреагировать Мойры. — А вот нить своей собствен­ной судьбы я чур с этого дня плету сам. Поняла? — И С. весело подмигнул судачащим вокруг богиням и пошел своей дорогой. 

— Он обязательно вернется через месяц, вот увиди­те… — засуетилась вокруг обескураженной Мойры ста­рушка-­смотрительница. — Он каждый месяц сюда при­ходит. Помнится, была я девушкой — так он тоже при­ходил. Суровый такой, серьезный…» 

За спиной старушки шумно стрекотали стрекозиные крылья. А на стуле, на котором она привыкла сидеть, лежал букетик незабудок. 

Это отрывок из книги "Ближнее море", которую можно найти на АТ https://author.today/work/164779

а кто такой С. не скажу, так как запретил. :)