Превращение с подвохом
Автор: Женя КерубиниВсе побежали -- и я побежал (с)
Очень мне понравился флешмоб от Эльвиры Дартаньян: предлагается продемонстрировать свой скилл в описании превращений и смены облика персонажей цитатами из своих произведений.
У меня преображения персонажей со сменой сущности тоже есть, хотя и не совсем в привычном смысле :).
Превращение юноши в собственного предка, ме-е-дленное и готишное:
— И у вас тоже был такой родственник, — Фаузер указал обведённую строчку, — Аркадиуш Сикорски, польский шляхтиц, осевший в Пруссии чуть больше века назад. Между прочим, по тем временам имя необычное — тогда его носили только монахи византийской традиции, так что он, судя по всему, расстрига. Полагаю, он и есть чернокнижник и еретик, а по-вашему упырь, что до сих пор ходит среди людей, продлевая собственное существование за счёт жизней своих потомков. Знаете ли вы какие-нибудь семейные легенды о нём?
Штефан ошеломлён. Он задумчиво водит пальцами по строчкам с именами родни. И учитель обращает внимание, что даже руки ученика заметно изменились: в начале осени, когда эти самые пальцы нехотя вымучивали арпеджио, они были коротковаты, а теперь исхудали и, будто бы, слегка удлинились. Фаузер гонит от себя мысль о том, что в преображении Штефана есть и положительные моменты: слишком дорогой ценой заплатит мальчик за эти артистичные руки и пробирающий баритон, слишком много бесовского в проступающей красоте заёмных черт. Прежний, пусть немного неуклюжий и лишённый всякого таланта к музыкальным инструментам, Штефан всё же был живым весёлым подростком. Этот новый, выцветающий на глазах юноша, — тень от чужой тени, хищной и голодной. Штрихи непережитого прошлого ложатся на облик всё гуще: как давно Штефан оставил дурную привычку сутуло опираться локтями в стол и откуда взялась у него эта вельможная осанка?
(...)
А сейчас Фаузер всё никак не может подобрать слова, чтобы объяснить Штефану, что объединяет эти короткие встречи с ночным гостем и впечатлением от последнего общения с Рафи, точнее уже не-Рафи: чуждость. Что-то очень похожее на человека, на знакомого, но им не являющееся.
Некий притворщик раз за разом готовит себе человеческую жизнь на замену, будто новый костюм, по капле выдавливает жертву из её же тела, а никто не замечает этого. И вот теперь Штефан стоит одной ногой в могиле, но всё никак не хочет до конца поверить. Фаузер чувствует скепсис в каждом новом уточняющем вопросе. Почему, как убедить мальчика, пока не поздно?
А к следующей сцене я даже иллюстрацию рисовала.
Приличного вида дяденьке за сорок надоедает притворяться человеком и он показывает всякие неуставные части тела:
— Что ж, гражданин Ренфильд, позволите взглянуть на вашу метку?
— О, разумеется, — Ренфильд встал и снова был вынужден согнуться в три погибели. Вопрос о клейме, что ставили на порабощённого человека потусторонние Хозяева, нисколько его не смутил. Скинув венгерку, он взялся за кушак. — Если позволите...
— Да, конечно, — Платонин кивнул, сохраняя беспристрастное выражение: метка могла наноситься на любую часть тела, к этому стоило быть готовым.
Кисточки на кушаке трёх оттенков чёрного чередовались в строгой последовательности — значит, либо сам ткач различал их, либо кто-то помог ему их не перепутать. Ренфильд развязал узел, размотал обёрнутую вокруг туловища в несколько раз полосу ткани. А из-под неё немедленно высвободилось нечто, что Платонин принял поначалу за толстый шнур или хлыст. Один конец «шнура» упал на пол, тихо клацнув чем-то о доски настила — видимо, в метёлке прятался грузик, судя по звуку, из лакированного дерева или кости.
Но то было лишь начало. «Шнур» конвульсивно дёрнулся раз, другой, местами встопорщился жёстким чёрным ворсом, заходил из стороны в сторону и с сухим неприятным треском стал сам собой раскручиваться.
— У вас хвост! — Платонин не мог отвести взгляда от диковины. Хвост, только что казавшийся тонким и омертвелым, на глазах набухал, наливался силой, заметно увеличиваясь в толщину у основания; ссохшаяся кожа оживала, розовела, под ней проступали позвонки, нарастали мышцы. Он оказался длиннющим, метра в два, а то и больше, и равномерно полосатым: голые участки перемежались широкими кольцами чёрной шёрстки. На тех, что ближе к метёлке, Платонин заметил и «усики»-вибриссы.
— Не люблю его сбрасывать, так что приходится прятать, — Ренфильд с явным облегчением разминал конечность, то и дело встряхивая, сворачивая баранкой и вновь вытягивая её параллельно полу. Заметив интерес Платонина, навец дружелюбно предложил: — Хотите потрогать?
Как завороженный, Платонин встал и подошёл ближе. Протянул руку, и пушистая метёлка сама ткнулась ему в ладонь. В ней и правда скрывался шишкообразный нарост, покрытый костяными пластинками. Платонин погладил хвост по шёрстке, не задевая вибриссы, и отметил, что Ренфильду прикосновение нравится.
Хвост кардинально менял дело. Даже мелкие зооморфные черты у навца — это признак глубокой переделки, которой подвергся бывший человек. Ида Мееровна рассказывала о случаях приращенных к человеческому телу органов животных, но встречавшиеся ей «уродцы» все как один имели немало проблем со здоровьем. Да и в старых сказках то же самое: гниющие спины хвостатых хюльдр, вдавленные затылки или «головы-чаши» девочек со стрекозиными крыльями... Операции на позвоночнике и вмешательство в центральную нервную систему несчастных не проходили бесследно. Пока рабы жили при Хозяевах, они не страдали от отторжения тканей и иных болезней. Но беглые, теряя связь с Ульем, оставались и без его поддержки. Собственных сил организма едва хватало, чтобы замедлить некротические процессы, растягивая агонию на десятилетия.
С одной стороны, хвост мог бы объяснить некоторые особенности поведения Ренфильда. В комплекте с радикальными анатомическими изменениями у нави всегда шли заметные отклонения в психике, эмоциональная нестабильность, снижение социальных навыков, а частенько и когнитивных способностей в целом. То есть, говоря по-простому, звероподобная навь держалась диковато и особым умом не отличалась.
А с другой, у Ренфильда обнаружилось не просто косметическое изменение, но полноценная новая часть тела с мышцами, нервами и сенсорными усиками, и её обладатель явно отлично ею управлял. И физически выглядел здоровым и крепким, запаха гнили Платонин не ощущал.
Стоило поделикатнее попросить его показать спину. А пока Платонин не удержался от другого вопроса:
— Шерсть сама так растёт, или вы эти полосы выбриваете?
Ренфильд широко улыбнулся, на этот раз беззлобно, и подмигнул:
— Само так. Мне вообще бриться не нужно. Нигде.
Повисла пауза, пока Платонин осмысливал услышанное. Так и не придя ни к какому выводу, он подумал о другом: а ведь немалый рост Ренфильда тоже мог быть приобретённым в неволе признаком, что также потребовало бы серьёзного вмешательства в организм. Конечно, Колоплуты любили утаскивать в свои хороводы людей с яркими внешними особенностями, так что сами по себе необычные габариты ещё ни о чём не говорили. Но если уж Хозяева влезли к нему в позвоночник, чтобы прикрутить хвост...
— А ещё какие-нибудь отличия у вас есть?
Ренфильд кивнул. Стянул ленту с волос, и те рассыпались, укрывая склонённое лицо. Платонин отметил, что навец старается в его присутствии не делать резких движений, будто опасаясь вспугнуть любопытствующего упырёнка.
А должно быть наоборот. Это навцы боялись и не любили что еретиков-упырей, что праведных вриколаков одинаково, избегали и знака Лилии Пречистой, и семилучевой короны Сола.
Тем временем на голове навца поднялись две слипшиеся пряди, распушились по всей длине двусторонними гребнями выростов, будто перья, изогнулись и завились по-козлиному. Ренфильд со своим носом-клювом окончательно стал похож на рогатого чёрта.
— Это антенны, как у Endromis versicolora.
— Что-что? — переспросил Платонин и осторожно коснулся одной из... штук.
— Усики, как у мотылька, что у вас зовётся берёзовым шелкопрядом, — со вздохом пояснил Ренфильд и одёрнул потревоженную антенну.
— Мотылёк, — Платонин не сдержал нервного смешка, но Ренфильд не обиделся. — Дополнительный сенсорный орган? И вы им что-то чувствуете?
— Да.
А ведь это уже не в позвоночник лезть надо было, а напрямую в мозг.
Химера. Платонин понял, что имеет дело с настоящей жизнеспособной химерой, виртуозно собранным конструктом из нескольких существ, личность которого удивительным образом не расползлась по швам... А быть может, что и расползлась: не этим ли объясняется игра в героя из книжки?
Или даже хуже: личность может оказаться таким же конструктом, склеенным из наведённых воспоминаний. Платонин не был уверен, возможно ли такое в принципе, но от нави всякого стоит ждать. Опять-таки, пусть навцы и не способны на прямую ложь, но они могут искренне заблуждаться. Ренфильд определённо верил в то, что был когда-то человеком, но для ассимилянта нулевого поколения у него слишком много штук, которые плохо приживаются на людях.
Возможно, на самом деле над Платониным сейчас нависал мутант нового, не изученного ранее типа, намеренно воспитанный по-людски. Это допущение, кстати, объясняло и путаницу с датами: полукровки старились намного быстрее, чем люди — если вообще достигали совершеннолетия, так как навье потомство живучестью не отличалось. Ренфильд мог оказаться не шестидесятилетним мужчиной, а существом довольно молодым. И в этом случае его опекуны вполне могли дать ему имя из романа, написанного под самый конец прошлого века. А многочисленная венгерско-румынская семья, про которую он готов был рассказать массу подробностей — лишь сказка, колдовской сон. В эту схему укладывались и напускная зловещесть, и некоторая незрелость шуток. Опять-таки, кому не нужно бриться? Подростку.
Платонин ещё разок провёл ладонью вдоль кромки «пёрышка» антеннума, и тот забавно встрепенулся.
В ответ Ренфильд запустил пятерню в шевелюру Платонина и взъерошил её жестом, каким гладят собаку. Платонин смущённо отступил и только сейчас заметил, что хвост навца обвил его ноги свободной петлёй. Хвост недовольно вильнул, выпуская упыря из символического захвата, и случайно задел полупустое ведро углей возле печки.
— Минуточку, я протокол заполню и выпишу вам удостоверение... Если вам тут совсем тесно, можете пока выйти, я позову.
