О романтике и романтизме

В тяжкие времена каждый лечится так, как может: я опять поучаствовала в парочке конкурсов, «Рассказе по картинке» и «Буйной фантазии». И если с первым рассказом, юмористической миниатюрой, все прошло быстро и легко, то со вторым, сказкой о вынужденном браке и расцветшей на скудной почве любви, процесс нудился через пень-колоду — пришлось перечитать кучу старинных сказок, а также научных статей и так далее. И вспомнились мне всевозможные рассуждения о романтиках и романтизме. В частности, утверждения типа: «Романтизм — это мир высокого, зовущий к идеалам». Хе-хе-хе, буркнул во мне бывший романтик, а ныне циник, реалист и гаер. Да ну? Идеалы, говорите? В романтизме, говорите? Вот в том самом, который от немцев и прочих евророжденных к нам перекочевал, окультурился родимыми осинами и заговорил языком Пушкина, Жуковского и Лермонтова? Ну, идеалы там присутствовали, не спорю. Но дьявол в деталях, правда? Идеалы-то — они разные бывают. Очень.

Бывают идеалы, направленные от себя. А бывают — к себе. И последние имеют прямое отношение к индивидуализму и себялюбию.

Так вот, канонический образ романтика — это мрачный тип в черном плаще и черной шляпе с широкими полями, стоящий где-нибудь на пустынном морском берегу и точащий кинжал под хриплые вопли чаек (как вариант — стоит на высоченной скале и точит кинжал под клекот горных орлов). У него в душе — мрак и буря, натиск и шквал. Он ненавидит цивилизацию и унылое серое общество, живущее по рациональным законам и ратующее за правила общежития. Он — не как все. Он — Избранный. Ему доступно содроганье небес, движенье в адских глубинах, он слышит, как растет трава, как пучит брюхо у дракона, как девушка в далекой хижине расчесывает златые власы и мечтает о встрече с ним (и правильно, о ком еще ей, дуре, мечтать-то?). Он скоро свершит подвиг-другой-третий: поучаствует в революции или, как минимум, в мелком крестьянском мятеже, посетит тайно гарем султана и соблазнит султаншу, найдет беглого преступника и мирно с ним пообедает среди полей, а затем убьет из-за проигранной в кости шляпы.

Затем герой-романтик окончательно разочаруется в этой тленной жизни. Лишив деву девства, убив на дуэли несколько негодяев-цивилов (опционально — лучшего друга, так драматичнее и ярче), поговорив с седовласым монахом и посмеявшись над его детской верой, романтик нахлобучит шляпу на нос, вонзит острый кинжал в скалу и сядет в лодку. А потом красиво (это важно!) уплывет в рдяный закат, и только лишь легкий туман, набежавший с запада, будет намекать на то, что когда-то в мире жил и мыслил Избранный. Еще вариант — романтик красиво погибнет во цвете юности, и дева будет до старости ходить к нему на могилу, падать ниц и оплакивать свое погубленное сердце вкупе с простым женским счастьем. Где-то вдали рыдает греческим хором толпа, на то и плебеи, чтобы оплакивать гибель Избранного. И непременно рядом сидит поэт и строчит балладу о героических подвигах Избранного, которая потом будет петься в веках.

Короче говоря, романтизм — это мечты подростка-инфантила, который хочет признания своей исключительности, талантливости и так далее. Романтизм — это не о высоких гуманистических идеалах, это об эгоизме, который орет на ухо прохожим: «Ну посмотрите на меня! Я такой Необычный! Я такой Великолепный! Я — это Я!» И любой крупный писатель рано или поздно из романтизма вырастает, как дитя из коротких штанишек. Это произошло с Пушкиным. Это произошло бы с Лермонтовым, не случись того, что случилось, в столь раннем возрасте. Это произошло с Гоголем, Толстым, Достоевским и всеми прочими выдающимися русскоязычными писателями.

Это происходит и с простыми литераторами, когда точно так же накапливается опыт и стачивается инфантильный эгоизм.

Видимо, поэтому мне и было так трудно с рассказом. Нельзя войти дважды в ту же реку. Увы.

А романтизм, как художественное направление, сделал только одну правильную вещь — пробудил интерес к народному творчеству. За это ему поклон и лично мой цветочек на могилку.

Всем добра