Гладя обрывки

Знала бы, где оно снова догонит, накроет, прихлопнет

так беспощадно, что буду писать на обрывке

мятой квитанции, чёркая, злясь, сатанея

от невозможности боль, возведённую в степень,

сделать доступной и для возведения в слово...

Если бы знала. Да знала, конечно же, если

шла, не колеблясь, навстречу судьбе и на встречу,

первую встречу, холодную встречу надела

шарф ярко-красный — укором понурому небу,

колкий, вцепившийся в шею, как жгут пуповины —

знаком надежды, не вызова, знаком надежды...

После, когда обуютилось всё и они не считали

встречи уже ни по пальцам, ни даже за праздник,

он ей признался, что шарфик кричащий заметил —

чтоб не соврать, но едва ли не метров за двести,

и улыбнулся, причём сам себе удивился —

будто к нему прикоснулся невидимый кто-то,

лёгкой ладонью к двойной непокорной макушке...

Жил на два дома: в одном — узаконены годы,

к дому второму прирос неприкаянным сердцем.

Что поменяешь? И где оторвать не жалея?

Жизнь есть попытка остаться живым, и всего лишь.

Спали, дыша в одинаково медленном ритме,

ночью пуржило, и утром не стало дороги,

и голова её руку давно тяжелила,

но он дышал осторожно в текучие пряди,

думая — спит, а она улыбалась лукаво...

Если сложить поминутно, то года не выйдет,

если на жизнь разделить, то хватило б на счастье.

Он опоздал — только раз за всё время — на сутки

и не нашёл ни дороги, ни дома, ни света.

Мир иллюзорный с бытийным порою вступает

в хрупкую связь, замыкаясь в кольцо ненадолго.

Кто её выдумал — волосы, дерзость и шарфик?

Кто прикоснулся к его голове осторожно?

Кто здесь реален, а кто был придуман в короткий

час между чаем вечерним и сном без картинок?

Кто мне ответит? Кому я пишу эти письма,

гладя обрывки, как гладят ладони любимых?