Взрослые танцы

Зал уже томился. Некоторые старшекурсники танцевали парочками под гитару, кто-то что-то потягивал из бокалов, кто-то сидел на стульях вдоль стен, ожидая концерта. Света было мало. Горели свечи на елке и несколько светильников по углам. Остальное освещение сосредоточилось на сцене. Здесь были большие и маленькие свечи, расставленные вдоль края сцены так, чтобы обозначить музыкантам границу, с потолка свисали керосиновые лампы, подкрученные на самый минимальный уровень. И в глубине сцены тоже стояли канделябры. Такой разный и приглушенный свет создавал очень необычную таинственную атмосферу, а зал немного терялся в полутьме. Лица можно было различить только вблизи, и казалось, что зал — бесконечен и в глубине его происходят разные привлекательные тайны.

На сцене играл гитарист. Он неторопливо и негромко сыпал грубые аккорды, мало напоминающие привычную музыку. Но залу нравилось. Слушатели незаметно для себя погрузились в мягкое и приятное состояние эйфории, причину которого я ощутила почти сразу. Сильная вибрация шла от струн прямо по нервам, непривычно и приятно отзываясь в теле. Я тоже почувствовала восторг, необъяснимый и очень яркий. Как внезапно обретенный покой, как свободное движение. Такое я испытывала только в своей стихие — в воде, и никогда на суше.

Гитарист — смуглый парень в белой, выпущенной из брюк расстегнутой рубашке, в обычных штанах и в высоких незашнурованных ботинках, был очень знакомый. Черные, всклокоченные волосы, острые, тонкие черты, густо заросшего волосами лица. Волосы росли на лбу и на висках и топорщились бакенбардами, мягко перетекали по шее на грудь, на руки и живот и ныряли под ремень брюк. Сначала я смотрела на него в профиль, но когда он повернулся к кулисам лицом, скользнув взглядом по тому месту, где прятались мы с братьями, я его узнала.

В университете кроме меня училось только двое иттиитов. По крайней мере, я видела только двоих — вот этого взрослого парня с музыкального и ещё одного тихоню, тоже взрослого. Про второго я ничего не знала. А с этим однажды встретилась взглядом в столовой. Мы смотрели друг на друга с минуту, а потом он едва кивнул головой и подмигнул мне. Мол, да, я тоже, но мы тут держим наши тайны в секрете.

Теперь я знала, что его зовут Фарат и что он — самая настоящая звезда.

Тому, кто владеет искусством чуять чужие эмоции и умеет играть на гитаре само Солнце благоволит завоевывать чужие сердца.

Кроме гитариста на сцене находились еще две персоны.

В тени топтался саксофонист, тяжелый инструмент которого висел у музыканта на груди, привязанный к шее на толстую черную веревку. Этот субтильный юноша в очках и полосатом костюме расхаживал по квадрату размером два на два, и что-то себе бормотал под нос.

Третьей персоной была девушка. Она сидела на высоком стуле, широко расставив ноги и устроив между ними виолу. Ее трехцветное платье яркое, с пышной желто-белой юбкой и черным верхом, обтягивающее крепкий, плоский торс казалось клоунским одеянием. Вся ее фигура, и без того высокая и нелепая, крепкая и при этом костлявая, усаженная на этот высокий стул была очень необычной. Шея ее легко крутилась и склонялась, как пластилиновая, а короткая стрижка-каре, напротив, недвижная, точно шляпка, подчеркивала выразительные черты грубого лица. На щеке у девушки был нарисован нотный ключ.

Пока зал встречал новых музыкантов, и девочки визжали от их шикарных нарядов, мы с братьями стояли за кулисой, высунув носы в проем между портьерами, и внимательно рассматривали зрителей.

— Ты глянь, — Эрик всматривался в полумрак зала. — И Миминор здесь и Эдвард. Шансов ноль.

— Ну, не факт.

— Что ты задумал?

— Пока ничего. Следи лучше за барабанщиком.

— Да я уж смотрю.

На сцене стояло сразу пять разных барабанов. Битый Май подошёл к ним, небрежно поправляя штаны, так, точно он пришел не на сцену, а в уборную, и принялся перетаскивать барабаны полукругом, матерясь себе под нос так, что его слышали только мы, ну и музыканты на сцене тоже.

Когда барабаны превратились в подобие прилавка, Май придвинул себе высокой стул, расселся за ним, как на троне, а потом как то так сделал руками, что в них появились деревянные палочки и эти палочки прокрутились колесом и вдарили по всем барабанам по очереди.

— Ну надо же! — протянул Эрик. — Да он же... октаву себе выстроил, жук!

Эмиль не ответил. Май прошелся по барабанам снова и замерший на мгновение зал зашелся в радостном вопле: Е-е-е-е-е!

Студенты перестали танцевать, разговаривать и целоваться. Музыканты рассредоточились на сцене. Антоний обнял контрабас, саксофонист приложил мундштук ко рту, Фарат встал рядом с Натаном, передвинув гитару на волосатый живот.

Натан оглядел приготовившуюся группу, взмахнул смычком, как дирижерской палочкой и грянула совершенно необычная музыка. Как Эрик мягко выразился — «ведьма знает, что за музыка».

Скрипка отчаянно хулиганила, гитара била грубым боем, низким женским голосом пела виола, гнусавил и взвизгивал саксофон, контрабас крался между этими звуками, как нашкодивший котяра, и неистовым ритмом, от которого совершенно невозможно было усидеть на месте, виртуозно и ловко, аж дух захватывало, перестукивались барабаны. Они стучали, как несущиеся с обрыва камни — все быстрее , быстрее, неся за собой сотню внутренних ритмов и при этом держа общий, нарастающий.

Эрик замер с открытым ртом, а Эмиль — с крайне сосредоточенным выражением лица. Словно оба они столкнулись с нечто особенным, необъяснимым и каждый пытался понять, как к этому относиться.

Инструменты смолкли внезапно, остались только притихшие барабаны, и Натан, сделав шаг навстречу публике и оказавшись почти на самом краю сцены, произнес:

— Добро пожаловать на вечер праздника середины зимы, друзья!

Зал взревел. Натан взмахнул смычком, подождал тишину и продолжил.

— Спасибо, спасибо! Весь вечер на сцене для вас играет группа «Бином Туона». У всех налито?

— Дааа! — полетело из зала.

— Отлично! Раз, два, три!

Битый Май грянул проигрыш, Натан, Антоний и Фарат спели куплет только под барабаны, потом снова взяли инструменты и заиграли так весело, что мы с братьями тоже принялись приплясывать за кулисами.

— Леший меня дери! — счастливо шипел Эрик. Глаза его горели и каждый его нерв пел и танцевал вот прямо сейчас, в это мгновение, Эрик просто таки разрывался на чувства упоительный радости.

О чем пели ребята? О веселой жизни студентов, о бессонных ночах за зубрежкой, о тролле из соседнего леса, что ночами приходит к ректору выпить рому, о прекрасных феях, глядящих в окна юношей, о всякой прекрасной ерунде.

Мне запомнился припев. Его пела виолончелистка. Ее виола легко двигалась на колесике. Девушка катала ее по сцене, энергично распиливая смычком, и глубоким голосом, «ничего себе контральто», как сказал Эрик, распевала:

А если ведьмы затащили вас в Туон,

Ну что же?!

Добро пожаловать в наш гребаный дурдом!

Ты тоже!

При этой фразе она закидывала виолу на высокое квадратное плечо и тыкала смычком в кого-нибудь в зале.

И повторяла припев снова.

Публика неистово визжала и подпевала: «гребаный дурдом» в прямом значении и слегка утрировано.

Гитара Фарата подхватывала, скрипка тонко вбирала в себя безумство и песня снова переходила в русло приличного куплета, а виолончелистка усаживалась на свой стул, вскидывая голову на высокой шее. Ее татуировка скрипичного ключа постепенно сползала со щеки вниз. На середине песни она была уже на шее, а к концу перебралась по ключице в область декольте.

И были еще песни, и еще танцы.

Натан исполнял соло, держа скрипку за спиной, а потом подозвал виолончелистку в этом ярком желто-черно-синем платье. Она была очень высокая, и ей пришлось согнуться перед ним знаком вопрос. Натан попросил даму зажать один конец смычка зубами, другой зажал сам, и так водил скрипкой. Потом повторил тоже самое с девушкой из зала, чем сорвал еще море аплодисментов.

И снова Битый Май сыграл вступление, отбухав так, что свечи на сцене подпрыгнули и упали, и дежурные бросились их поднимать.

Гремящая музыка снова всех заставила пуститься в пляс. Стекла звенели, елка качалась, студенты скакали, как помешанные, а потом кто-то выстроил ручеек, и тот мгновенно разросся, и длинная предлинная танцующая вереница зменй обхватила елку и потекла вокруг нее, заваливаясь то вправо, то влево. Юноши, девушки и преподаватели — все ухватились друг за друга, стали единым существом, дышащим и движущимся по спирали.

А потом все разом рассыпалось. Музыка прибрала громкость, утихло все. И остался только саксофон и его длинное, лирическое, успокаивающее соло, такое пронзительное и красивое, что мурашки побежали по коже.

Эмиль положил руку мне на плечо и, наклонившись сзади, тихо спросил:

— Ты как?

— Прекрасно! Это прекрасно! — я повернулась к нему. Он улыбался.

*такая вот современная музыка в моем постапе...