Большой маленький Джон - "Грубое сватовство"
Автор: Илона Якимова«Грубое сватовство» - третья книга о Патрике The Fair Earl Хепберне, графе Босуэлле. «Младший сын» - история предыдущего поколения, но в «Грубом сватовстве» встречаются ровно те же герои, но тридцать лет спустя.
Джон Хепберн, епископ Брихин, после того, как втравил шестнадцатилетнего племянника в заговор против регента в «Правах наследства», после того, как вытащил из тюрьмы племянника и брата Патрика в «Короле холмов», в «Грубом сватовстве» предстает голосом Мятежного парламента Перта.
В 1543 году лорды Шотландии, возмущенные согласием регента графа Аррана обручить новорожденную Марию Стюарт с Эдуардом Тюдором, собрали в Перте свой парламент и двинулись с войсками к Эдинбургу...
Для тех, кто хочет подглядеть, как изменился герой «Младшего сына» – велкам под спойлеры.
Джону Хепберну, епископу Брихину, здесь приблизительно сорок пять.
На троих братьев Хепбернов, сыновей первого графа - по одному сыну у каждого, два Патрика, один Джеймс. Мастер Болтон, Патрик, болен с рождения различными хворями, а мастер Ролландстон, Джеймс - именно с ним Белокурый беседовал сейчас на ступенях ратуши- без пяти минут бургомистр Перта. Если Аргайлу было везде поле битвы, если Хантли выбрал город Святого Джона по близости его к предгорьям, то Босуэлл согласился на Перт потому, что и здесь у него была своя рука и подмога. Ведь Джеймс Хепберн за то, чтоб действительно стать бургомистром, подставит плечо своему графу с огромным удовольствием… С Джеймсом они виделись за всю жизнь несколько раз, но, в отличие от мастера Болтона, в обоюдной симпатии. Максвелл по матери – она приходилась дальней родней Джону Максвеллу, отчиму Белокурого – Джеймс был высок и тёмен, однако на диво спокоен нравом, словно горячность, помноженная на горячность, охладила саму себя, а манера говорить приглушенно и не поступать, не обдумав, выдавала в нем - внезапно - еще одного племянника епископа Брихина, удавшегося в дядюшку.
Джеймс, надлежаще приветствовав двоюродного брата, сразу перешел к делу:
- Собрано порядка четырех тысяч, мы готовы кормить эту толпу не больше двух дней, так что я бы поторапливался со сборами.
- А кого еще ждем?
- О! – на худом лице Джеймса Хепберна мелькнула сдержанная усмешка чиновника. – Ты ни за что не догадаешься, Патрик…
Люди шли не только с границы, с севера и из владений Джеймса Стюарта Морэя, который, зеленый от желудочной колики, тем не менее, сел в седло – люди шли, поднятые по слову Божию мирными клириками, воистину святыми людьми, в том числе – епископом Абердина Уильямом Гордоном, епископом Глазго Гэвином Данбаром, епископом Морэя Патриком Хепберном Бинстоном и епископом Брихина Джоном Хепберном – также.
Они встретились на главной площади, когда волны вооруженных людей соприкоснулись и слились – бескровно, перемешиваясь, словно вода, теплая и холодная. Оба сошли с коней и, когда Босуэлл обнял младшего дядю, руки его ощутили жесткие ребра стеганого джека под сутаной - епископ был верен себе. Несколько кратких мгновений потребовалось, чтобы обменяться взглядом, несущим большее, чем многие слова, когда в ближнем переулке чужие волынки нестройно завели очень знакомую тему. Выражение лица Джона Брихина для Босуэлла в пояснениях не нуждалось.
- Он неисправим! Опять украл мой пиброх! – расхохотался граф. – Боже правый, не приказать ли и моим вступить хором…
- С этим собачьим воем? – удивился железный Джон. – Да самые плешивые псы Аргайла имеют голоса приятней, чем волынщики нашего кузена, граф!
Бок о бок, Хепберны старшей ветви ожидали, пока кузен Морэй – в паланкине, как приличествовало духовному лицу, и в кирасе, как подобало воинственному прелату – появится на запруженной народом площади Перта в сопровождении своих солдат. Ныне бастарды его впрямь командовали пехотинцами Сент-Эндрюса, а внуки в должности пажей несли, покраснев от натуги, на отдельных носилках в кипарисовом сундуке парадное облачение и богато украшенный полуторный меч. На штандартах сияла вышитая золотом епископская митра, венчающая пятиконечную звезду Бинстонов – кроме львов и розы. Когда Бинстон Морэй, покрикивая на слуг, отдуваясь, начал выливаться из паланкина на ступени ратуши Перта всеми своими многими фунтами жира, Брихин и граф вновь мельком переглянулись. Все, как тогда, но совсем не так, как тогда… мальчик вырос и уверенно держался в седле, а епископ еще закалился телом и духом, но поседел. И не для свары ожидали они кузена, а для подмоги.
- О, быстротекущее время, - молвил Джон с глубоким сарказмом. - Сегодня Морэй на нашей стороне.
- Стесняюсь представить себе это, - хмыкнул Патрик. – Да и не будет ли нам больше поношения в такой помощи, нежели выгоды?
За минувшие полтора десятка лет Патрик Хепберн Бинстон Морэй репутации своей отнюдь не поправил, разве что дал себе труд узаконить нескольких бастардов, для которых запросил в Риме разрешения пойти по духовной стезе.
- Он – приор Сент-Эндрюса, мой милый, не забывай это. Одно имя святого города придает Бинстону вес, а нам сейчас не до щепетильности. В дни смуты союзники дороже денег.
- Собственно, и я о том же, дорогой дядя. Насколько хватит его союзничества? И не предаст ли, когда Арран пригрозит снять его с приорства, к примеру?
- Арран не сделает этого без Битона, даже если и пригрозит; пока что именно Битон – архиепископ Сент-Эндрюсский, и именно его Арран так удачно упрятал в чулан, а потом потерял от чулана ключи – где-то за пазухой у Дугласа Питтендрейка… Морэй знает, что сейчас со стороны регента ему ничто не грозит. А вот если на Морэя обидимся мы… Он - Хепберн, и прекрасно помнит это. Он никогда бы не стал епископом без поддержки старого Джона, Царствие ему Небесное.
- И почему ж тогда он разевал рот на меня семнадцать лет назад? - забавляясь, спросил Босуэлл. - Тоже из благодарности старому Джону?
- Он - Хепберн, - повторил Брихин с той же усмешкой и интонацией. - А какой Хепберн не попытается урвать то, что плохо лежит?
- Всё определяется кровью, - задумчиво согласился Босуэлл.
- Почти всё... – уточнил епископ. - Я - тоже Хепберн.
- И ты тоже с Божьей помощью везде возьмешь свое, а если надо - то и чужое. Благодарю Бога, что ты у меня в союзниках, а не во врагах, дядя.
- Самое точное выражение благодарности, что я от тебя слышал, - хмыкнул железный Джон. - Мне нравится.
Первым говорил Уильям Гордон, епископ Абердина – крепкий, как древесный корень, выдубленный ветром предгорий, высушенный виски и внутренней желчью. Желчью он и поливал с амвона изменнические поступки Аррана в адрес Матери-Церкви, вопрошая, может ли быть блудный сын, сын нераскаявшийся – добрым отцом? Тот, кто предал веру свою, может ли быть отцом малютке-королеве и государству? За ним взял слово епископ Морэй, и все прошло вполне удачно, хотя бы потому, что из уважения к большому числу родственников в публике Патрик Хепберн Бинстон вышел на проповедь почти трезвым и говорил мягко, без уничижительных выпадов в сторону паствы, какие он позволял себе дома. Напротив, был похож на доброго дядюшку, взывающего к неразумным детям, и скорбно сетовал на гордыню регента, не позволяющую тому прислушаться к совету стольких достойнейших лордов, ныне собравшихся под мирной кровлей церкви Святого Джона… ибо гордыня ведет грешников в ад, где тело их в вечности пожрут ядовитые змеи, и выпьют их глаза, и пробуравят жалами печень. Гордыня – вот корень всякого зла и порока, изведем же ее! Морэя под белы руки сняли с возвышения двое его незаконнорожденных сыновей от жены сент-эндрюсского кузнеца и под сочувственные возгласы простого люда поместили в паланкин, дожидавшийся снаружи. Но подлинным голосом восстания, его проповедником и пророком, был, конечно же, Джон Хепберн, епископ Брихин… Как он говорил, мой Бог! Пласты небесного пламени слетали с его языка - и тихие голуби умиротворения. Стоя в первых рядах, Босуэлл промокнул глаза манжетой сорочки, чтобы только не рассмеяться в голос.
Джон Брихин выбрал для обращения к пастве стих из Евангелия от Иоанна: «и познаете истину, и истина сделает вас свободными», и возвел на нем стройное здание метафор, и при том был прост и понятен каждому пехотинцу Сазерленда, каждому островитянину Аргайла. Патрику еще не доводилось видеть младшего дядю в таком воодушевлении – если не считать Коугейтской резни. Что есть истина, вопрошал епископ у смущенных прихожан, и слепы ли те, кто не видят ее, или больны духовно? И сам отвечал: свет истины в том, чтобы во дни смуты отделять правых от виноватых, подлинное от ложного, здравое от извращенного. Свет истины в том, чтобы держаться устоев предков, оборонять свободу страны, сколь бы ни было соблазнительно искушение южного соседа, извечного врага. Свет истины в том, чтобы хранить верность – сердцем и душою – тому, кому приносили оммаж, и имени его, и семени его… Истина чиста и доступна каждому, и не прячется в одеждах из украшательств, и не просит снисхождения к своей слабости, и не ищет себе оправданий. Истина торжествует там, где гаснут прочие светильники, где ржа переедает любой меч. Узрите истину – и никто не опутает вас сетями лжи, ведущей к погибели, и станете свободны и в этом мире, и в том…
Как причудливо играет кровь, думал Босуэлл, глядя, как сияют его глаза, как свет озаряет лицо епископа Брихина при этих словах – свет подлинного прозрения, гласа Божьего. Когда инстинкт убийства, и жажда власти, и плотский голод, и железная воля, словом, все, из чего состоит пылкий дух Джона Хепберна, не могут найти себе выхода в границах разрешенной действительности – они куют из человека святого там, где в иных обстоятельствах он был бы сочтен дьяволом. Из чего слагается святость? И что мы понимаем под этим словом? Как точны его жесты, подчеркивающие изящество речи, как волшебно подвижен голос, берущий за душу… он смотрит на толпу так, словно видит каждого, и к каждому обращается лично, сердечно. Когда Джон Хепберн, с быстротой, несвойственной сану, но еще уместной по возрасту, спускался по стоптанным ступеням старой церкви Святого Джона, блаженные благословляли его и женщины целовали руки – как праведнику, как подлинному пророку.
Двигаясь из Перта на юг – епископ намеревался за своими делами навестить земли близ Крайтона – дядя и племянник ехали рядом. Давно забытое чувство – быть в седле плечо к плечу с Джоном Хепберном, давно прожитое и напрочь утраченное чувство безопасности, уверенности в напарнике, в родственнике по крови.
Джон Брихин довольно долго мельком поглядывал на племянника, прежде чем заговорил:
- И что ты намерен делать, позволь спросить?
- Вернуть себе свое. А там – как пойдет, - отвечал Белокурый не столь уклончиво, сколь задумчиво.
Четкого плана действий у него до сих пор не было, он, как всегда, шел по наитию, по чутью.
- На первый год задача понятная, - одобрил железный Джон, - но, в целом, мелковата. Удивительное время сейчас – каждый может достичь, чего захочет, ибо короля нет… нет короля! Когда у нас последний раз было такое? Во времена Норвежской девы?
- Не помню. Но даю слово, что мне бы подошли любые другие времена попроще, дядя. Ни одного дельного человека при дворе… Рой хорош, но – та еще надежда на оборотня, сам понимаешь. Джорджи прекрасен в своей роли, но и у него есть недостатки. Я, того и гляди, начну жалеть о Джеймсе - как просто и ровно жилось мне у себя на границе, покуда кузен копался в этом дерьме... Но, главное, деньги, дядя… деньги! У меня такой дыры в спорране не было, сколь себя помню – спасибо покойному королю за это, да горит душа его в аду. А, казалось бы, богатство Босуэллов не вдруг пропьешь.
В паузах разговора, когда оступалась на рытвинах дороги гнедая, когда белый жеребец Брихина пробовал чудить, вдохновленный соседством с кобылкой – соприкасались полы плащей всадников, если не плечи их, и краем глаза Босуэлл рассматривал Джона Хепберна, дивясь, когда это успело случиться – середина пятого десятка, чуть впалые щеки, седина на висках, если приглядеться, весьма обильна… только шрам на скуле был на своем месте, загрубевший – повторно - после Коугейта, да серые глаза сияли все тем же ехидным огоньком, что пятнадцать лет назад.
- Не вдруг. Но ты учти, что сундуки не родят кроны сами собой. Пока ты жил здесь, тебе светила счастливая звезда, а последние два года урожай был весьма плох – каждое лето дожди без конца… и никто не водил больших рейдов из Хермитейджа, промышляли мелким разбоем, не пожируешь. Зря ты рассорился с Болтоном…
- Я с ним рассорился?! Помилуй Бог, дядя! Он не простил мне смерти Бинстона, да я и сам себе ее не простил, признаться.
- Как язычники, право слово, будто не христиане, - хмыкнул Брихин. – А Джон Бинстон впервые в жизни наконец-то обрел покой… - было у его преподобия удивительнейшее умение черное вывернуть наизнанку и получить белое. - Дело прошлое. Поезжай в Болтон.
- Нет. Он дважды отказал мне в повиновении, мой кастелян, когда я приказывал явиться в Крайтон. Сделает это в третий раз – будет лишен дарственной на поместье, мне шутить некогда.
- Ну, - железный Джон задержался на племяннике взором чуть дольше, чем обычно. – Пожалуй, он это сделал зря…
- Если желаешь выступить миротворцем, не стану возражать.
- Я об этом подумаю, - решил Джон Брихин. - А ты изменился...
- Ты тоже.
- Я постарел.
Босуэлл бросил в ответ быстрый – и удивленный – взгляд на дядю. Однако честность с самим собой, доходящая до безжалостности, всегда отличала этого его родственника среди прочих. К сорока пяти годам Джон Хепберн, епископ Брихин, окончательно оставил повадки рейдера, хотя его сухое, жилистое тело соперничало с телами молодых в гибкости и силе. Только в скорости проигрывал епископ своим юным слугам, на которых по-прежнему оттачивал навыки владения палашом. И эти ребята могли бы рассказать немало интересного о властном хозяине Брихина, не будь порабощены странной смесью ужаса и восхищения, которую пробуждал железный Джон в неискушенных сердцах. Двое служек, посмевших болтать о делах праведного человека более, чем дозволялось правилами обычной сплетни, бесследно исчезли прежде, чем паства успела хотя бы заподозрить участие Джона в их судьбе - и молва прекратилась. О Джоне вообще в епархии говорить затруднялись, ибо кроме склонности к хорошему столу, миланскому оружию и породистым жеребцам, которых у него была только пара - аскетизм неслыханный - Хепберна упрекнуть было не за что, не в чем найти тему для разговора. Хуже того, епископ не имел слабости к мальчикам, не было у него и никакой известной наложницы, как и признанных им или молвой внебрачных детей. Джон Хепберн у себя дома жил строгой размеренной жизнью, в распорядке почти монастырском, подолгу молился, свободное от хлопот время проводил в библиотеке, исправно занимался делами прихода - с той исправностью, которая обличает весьма малую степень вовлеченности и интереса. В смысле репутации он повторял карьеру своего крестного отца, старого Джона, покойного приора Сент-Эндрюса – ему верили и его любили неимущие и малые, его ценили и уважали в клире, его побаивались сильные – ибо в точности и силе наносимого удара Брихину не было равных, если кому случалось перейти праведнику дорожку. Словом, всё, как любим мы, в нашей семье, мелькнуло у Белокурого в голове.
- Хотел бы я иметь силу твоей старости, - отвечал он младшему дяде.
- Обрящешь со временем, - хмыкнул Джон. – Добывается лишениями, милый мой, утратами и одиночеством. Надеюсь, сила эта дастся тебе не скоро. Твое место при дворе, - продолжал он задумчиво, - в этом сомнения нет. Не вздумай вернуться на Границу раньше, чем отожмешь от своей кормушки чужих свиней. Каждый твой день должен быть шагом к цели…
Он давно уже не давал советов Патрику, предпочитая наблюдать, а вмешиваться – только по просьбе последнего или по собственной прихоти.
- И помни: то, что ты возьмешь сейчас – останется при тебе на годы. Возможно, такого шанса не случится более уже никогда.
И больше Джон Хепберн Брихин не сказал племяннику ничего, что могло бы хоть отчасти отражать его интерес к дальнейшей судьбе главы рода.
В четвертой книге "Белокурого", "Засветло вернуться домой", есть сцена, которая эмоционально является финалом "Младшего сына", но об этом чуть позже.